И все-таки он думал о Таньке в армии, особенно в последнее время: какая она стала, интересно? Девки ведь быстро выправляются. Давно ли вместе воровали огурцы? Он перешел тогда в пятый, она — в третий.

Неожиданно словно какая-то граница осталась позади — и начались места совсем знакомые, не один раз виденные и хоженые. Вот деревенька Кряжово — в ней давно никто не жил, все избы повалились, иных уже и не видно, вместо них черные холмы в чертополохе, только одна изба стоит по-прежнему, высокая, двухэтажная когда-то: в ней на первом этаже, сказывали, была школа, а на втором этаже жили хозяева. Теперь первого этажа и не видно, он весь врос в землю, лишь верхушки окон торчат. А это что, бат-тюшки? Наверху сидит человек, тюкает молотком — вроде, перекрывает крышу. Новая труба из красных кирпичей: видно, хозяин сложил и новую печку.

— И позарился же кто-то на экую развалину! — засмеялся Пашка.

— Причем здесь развалюха! — отозвался шофер. — Мужичок вперед смотрит: при хорошем раскладе он все здесь под себя подгребет. Да и ладно бы, а то — гляди, какие красы запоганены. Чистое диво!

Верно что красы: под окнами дома с тюкающим мужиком текла чистейшая речка Подкаменка с кустами и ивами на берегах, за нею начинался лес — настоящий, не пригородный: с лисами, медведями, прочей тихой живностью. Расчистить места прежних строений, изобиходить, где-то построить, где-то посадить, и — что еще надо человеку для жизни? Тут недалеко были когда-то и два озера, на одном из них Пашка в детстве рыбачил, на другом — ставил морды для карасей. Но потом озера вытекли, ушли под землю — дескать, нефтяники выкачали подземные реки, и верхняя вода заняла их место. Только Подкаменка осталась. От Пашкиного дома до нее тоже совсем рядом.

У Пашки дрогнули губы; он заперхал, швыркая носом, заслонил глаза рукавом, чтобы не видели слез.

— Не реви-и, — сказал шофер. — Чего реветь! Не из тюрьмы идешь, все честь по чести.

Когда показался последний поворот, Пашка ухватил тяжелый свой чемодан и поволок к двери. В глазах стоял едкий туман; сердобольные старички помогали ему. Может, мать встретит? Да нет, вряд ли. Она ведь не знает точно, когда он приедет.

— Вон они, твои Шкарята! — донеслось из кабины.

Притормаживая, шофер обернулся в салон:

— А что, граждане пассажиры, — может, подкинем солдата до дому? Чемодан у него тяжелый, человек устал, — да ему и приятно будет из армии на автобусе под самые окна подкатить.

Пассажиры угрюмо замолчали; наконец, один дачник сказал:

— Ничего… Дойдет. А то ты по здешним ямам все наше хозяйство растрясешь да разломаешь. Не забывай: мы ведь все издалека едем!

— Ничего так ничего… — зашипел воздух в трубках, и дверь открылась. — Давай, младшой, выгружайся!

Утвердив чемодан на обочине, Пашка уставился вслед тронувшемуся автобусу; наморщил лоб, что-то вспоминая. И вдруг кинулся следом, замахал руками. — Эй! Э-эй! — кричал он. Машина встала. Он обогнул ее, сунулся в кабинку. — Это… давай! — Пашка махнул рукой.

— Ково-о?

— Буско! Иди сюда, зверь! Он ведь мой! Давай сюда.

Котенок вцепился в плечо и присел там, пища и вздрагивая.

Чтобы попасть в село, надо было пройти мостик и подняться на горку. Там вдоль битой, почти непроезжей дороги шла улица, длинная — с километр. С одной стороны она огородами глядели на лес, с другой — на Подкаменку. Пашкина изба вообще стояла на берегу, от нее до речки — только спуститься.

В который раз встречала его эта чистая вода. Ну, привет! Теперь он, наконец-то, вольный господин. А то гнали всю дорогу, заставляли заниматься совсем нелюбимыми делами: школа, ПТУ, армия, будь они прокляты… И кричали, орали, приседая: надо, должен!.. Все, свободен! Сам по себе! Значит — прощай, плохая жизнь! Дальше все пойдет по-другому.

На мосту он постоял немного, глядя на обтекаемые прозрачной влагою гальки; двинулся дальше, сгибаясь от тяжести чемодана. Услыхав сзади шум машины, поставил его и обернулся.

Пыльный УАЗик трюхал по ямкам, — вот он громыхнул на мостике и поскакал дальше. Когда машина поравнялась с одиноким солдатом, склонившийся за рулем взмахнул рукой. Коля-Саня, Николай Александрович Кочков, бывший управляющий отделением, а теперь черт знает кто. Надо же, даже не остановился. Видно, люди совсем перестали нуждаться друг в друге.

Между тем, шел уже девятый час; солнце медленно плыло вниз. Поднимаясь в гору, Пашка запыхался, но не стал даже отдыхать — так хотелось домой. Мимо жилых и заколоченных изб, мимо редких встречных, среди которых были и совсем незнакомые люди, с котенком на черном с двумя лычками погоне — он почти бежал, и выдохи его усталого тела походили больше на стоны.

— Ой, гли-ко! Это не Полинки ли Шмаковой парень-от? Паташонок, это ты, ли че ли? — вскричала с лавки старуха Потапиха. Паташонок — было деревенское Пашкино прозвище; он рос маленьким, и только за год перед армией немного выправился.

Пацан лет восьми сосредоточенно катил рядом на самокате, совался из колдобины в колдобину.

Не добегая до избы, Пашка кинул чемодан на землю, и — мимо крыльца — приник к кухонному окну. «Ма-а!!..» — заорал он. Тотчас сгрохотало в сенках — и мать, тонко воя, выкатилась из дверей.

Они обнялись. «Павлик, Пашенька, Пашунчик! Малька мой, мальчишечко…»

— Ма-амка! Здравствуй, мамка!

— А я жду-пожду… Хотела уж в район ехать-встречать, да — вдруг, думаю, разойдемся… Слава тебе, Господи, слава тебе! Ну, пошли-ко в избу…

Пацан с самокатом и взявшаяся откуда-то его же возраста девчонка стояли тут же, растопырив рты, словно голодные птенцы.

— Айда, дам по прянику! — сказала им мать.

Вот они, родные стены, родней нет. Кухня, горенка, крохотная спальня. И сколько уже за двадцать лет выпало чужих: интернат, училище, общаги, казармы… Нет, дома лучше. И черта лысого кто меня отсюда теперь стронет!

— Народ-от хоть видел тебя, Паш? — кричала из кухни мать. — Я сбегаю сейчас, позову. У меня вино-то ведь есть, я с весны еще запасла, — вдруг, думаю, тебя пораньше отпустят. С едой вот худенько, лето-то токо началось, ну да сообразим уж… Канцервы есть, капустка маненько…

Котенок, сброшенный с Пашкиного плеча в суматохе встречи, впрыгнул через порог, в открытую дверь.

— Ой, кто это? — удивилась мать. — Гли-ко, чудо какое! Не ты ли, Павлик, его привез?

— Это тебе, ма, дембельский подарок. Я цепочку вез, красивую такую, да это… потерял по дороге. Ну и что, думаю, цепочка! Цепочка — вещь, штука, а это — гли, какой зверь! У-у, зверюга… Буско, Буско! Вместе жить будем. Он нам тут всех мышей переловит. Накорми его, ма!

Мать налила молока; котенок стал лакать, брызгая возле плошки.

— Ну, за встречу! — сказал Пашка, чокнувшись. — Два года… Как тяжело было иной раз, ты не знаешь! Как вспомнишь, так вздрогнешь.

— Зато долг исполнил. Это ведь тоже важно.

— Долг, долг… Там оружие… смертью пахнет. Ну, черт с ним. Ты скажи лучше, какие здесь новости. Танька Микова не наезжает? Охота ее увидеть — поди-ко, кобыла вымахала? Она ведь мне три письма в армию написала.

— Кобыла, верно что кобыла. Она теперь здесь живет, Павлик. Ну не пучься, правду говорю! После училища сколь-то на стороне проболталась, а потом сюда приехала. Что лыбишься, женись давай, ты теперь человек свободный.

— Пригласи ее, — Пашка поднялся. — Вообще… собери тут маленько. Обежи своих, тутошних. А я, пока не стемнело совсем, на кладбище сбегаю, бабушку проведаю. Я ведь так с ней и не простился. Сегодня свечку в районной церкви купил — один там обещал, что зажжет, поставит.

— Ну ступай ино… Поздно ведь, подождал бы уж до завтра!

— Нет, ма, пойду. Где она лежит-то, чтобы не искать?

— Направо от входа, крайний ряд. Пирамидка, крестик желтым красили.