Приговорены ли мы к состоянию благополучия? Разумные души не смогут не сожалеть о формах, в которых ведётся борьба против программы с которой все, от Хрущёва до доктора Швейцера, от папы римского до Фиделя Кастро, от Арагона до Кеннеди, согласны единодушно.
В декабре 1956–го, тысяча молодых людей промчалась по улицам Стокгольма, поджигая автомобили, разбивая неоновые знаки, срывая рекламные щиты, подвергая разграблению большие магазины. В Мерлебахе, во время стачки, объявленной для того, чтобы заставить хозяев поднять наверх трупы семи заваленных шахтёров, рабочие напали на автомобили припаркованные у шахты. В январе 1961–го, бастующие в Льеже сожгли вокзал Гильемин и разрушили здание редакции газеты Ла Мёз. На бельгийских и английских курортах, совместными усилиями сотен хулиганов, в марте 1964–го были подвержены опустошению все пляжные конструкции. В Амстердаме (1966), рабочие захватили улицы и держали их много дней. Не проходит и месяца без дикой стачки, в которой рабочие встают против хозяев и профсоюзных боссов. Социальное государство. Народ Уоттса дал ему ответ.
Рабочий с завода «Espérance—Longdoz» резюмировал все разногласия между Фурастье, Бержером, Армандом, Молем и прочими сторожевыми псами будущего: «Начиная с 1936–го я боролся за повышение зарплаты; мой отец до меня боролся за повышение зарплаты. У меня есть телевизор, холодильник, „Фольксваген“. Короче, у меня не прекращалась идиотская жизнь».
В словах или в действиях, новая поэзия не уживается с Социальным государством.
Самые красивые модели радио для всех.
Вы тоже входите в большую семью ДАФистов.
Карван предлагает вам качество. Выбирайте свободно в гамме его продуктов.
В королевстве потребления гражданин является королём. Демократическое королевство: равенство перед потреблением, братство в потреблении, свобода в потреблении. Диктатура потребляемого завершила уничтожение барьеров крови, происхождения и расы; можно было бы испытывать по этому поводу неизбывную радость, если бы она не была защищена логикой вещей от любых качественных различий, не вынося ничего кроме количественной разницы между вещами и людьми.
Расстояние не изменилось между теми, кто обладает многим и теми, кто владеет малым, но постоянно увеличивающимся, однако умножились промежуточные ступени между ними, по—своему сближая крайности, властителей и подвластных, вокруг одного и того же центра посредственности. Быть богатым в наше время значит обладать большим количеством бедных предметов.
В потребительских товарах заключено всё меньше потребительной стоимости. Их природа состоит в потребляемости любой ценой. (Известен факт недавней моды на nothing box в США, совершенно негодный для какого—либо использования предмет). И как слишком искренне объяснял генерал Дуайт Эйзенхауэр, современная экономическая система не может спастись, если не превратит человека в потребителя, отождествляя его с наибольшим возможным количеством потребляемых товаров, то есть не—стоимостей, или пустых, фиктивных, абстрактных стоимостей. После того как он уже был «самым драгоценным капиталом» по удачному выражению Сталина, человек должен теперь стать самым ценным из потребительских товаров. Стереотипные образы знаменитости, бедняка, коммуниста, убийцы по любви, законопослушного гражданина, бунтаря, буржуа, заменяют человека системой механико—графических категорий, рассортированных в соответствии с бесспорной логикой роботизации. Идея тинэйджера уже определяет покупателя по покупаемому им продукту, сводит его к разнообразной, но ограниченной гамме продаваемых предметов (диски, гитары, джинсы…). Нет больше возраста сердца или кожи, лишь возраст совершаемых покупок. Время производства, которое было как говорили, деньгами, становится, измеренное ритмом смены покупаемых, используемых и выбрасываемых продуктов, временем потребления и истощения, временем раннего старения, которое является вечной юностью деревьев и камней.
Концепция обнищания сегодня находит своё наглядное подтверждение не в наборе товаров, необходимых для выживания, как думал Маркс, поскольку эти товары, будучи далеко не дефицитными, не перестают становиться всё более изобильными, но скорее в самом выживании, всегда антагонистичном по отношению к настоящей жизни. Комфорт, уже обещавший обогащение жизни уже прожитой богато феодальной аристократией, является лишь детищем капиталистической продуктивности, детищем, обречённым на раннее старение, которое цикл распределения превращает в простой объект пассивного потребления. Труд для выживания, выживание в потреблении и для потребления, инфернальный цикл остановлен. Выживание, в царстве экономизма, является заодно необходимым и достаточным. Это превостепенная истина, на которой покоится буржуазное общество. Верно также то, что исторический этап, основанный на такой антигуманной истине может быть исключительно переходным периодом, переходом от жизни, прожитой во мраке феодального господства к жизни рационально и страстно созидаемой хозяевами без рабов. Остаётся где—то тридцать лет чтобы закончить переходный период рабов без хозяев до того, как ему исполнится двести лет.
Буржуазная революция принимает, по отношению к повседневной жизни, поступь контрреволюции. Редко, на пути человеческих ценностей, в концепции существования, подобная девальвация достигает такой степени очевидности. Обещание — брошенное подобно вызову Вселенной — установить царство свободы и благополучия, обострило ощущение посредственности жизни, которую аристократия обогащала страстями и приключениями и которoe, в конце концов став доступной для всех, пережила судьбу дворца, разбитого на комнаты для прислуги.
В наши дни предпочитают жить с презрением вместо ненависти, с привязанностью вместо любви, с тупостью вместо смехотворности, с сентиментальностью вместо страсти, с завистью вместо желаний, с расчётом вместо разумности, с умением выживать вместо вкуса к жизни. Абсолютно презренная мораль выгоды заменила собой абсолютно ненавистную мораль чести; абсолютно смехотворное таинственное право рождения сменилось абсолютно безобразной властью денег. Дети 4 августа придали честь герба банковским счетам и деловым цифрам, рассчитав все таинства.
Где живёт таинство денег? Явно, в том, что оно представляет сумму существ и вещей, которые можно приобрести. Аристократический герб выражает выбор Бога и реальную власть, осуществляемую избранным; деньги являются лишь знаком того, что можно приобрести, это портрет власти, возможный выбор. Феодальный Бог, явная основа социального порядка, был в реальности лишь предлогом и величественной коронацией власти. Деньги, этот буржуазный бог без запаха, также являются посредником; социальным контрактом. Это бог, которым манипулируют больше не молитвы и проповеди, а наука и специализированные технологии. Их таинство больше не лежит в мрачной, непостижимой всецелости, но в сумме частичных уверенностей в бесконечном количестве; не в качестве господства, но в качестве продаваемых существ и вещей (того, что 10 миллионов франков, например, ставят в пределы достижимости их владельца).
В экономике, над которой господствуют производственные императивы капитализма свободного обмена, богатство дарует власть и честь лишь самому себе. Владея средствами производства и рабочей силой, оно гарантирует заодно развитие производственных сил и потребительских товаров, богатство их потенциального выбора в бесконечности линейного прогресса. Тем не менее, в той мере в какой этот капитализм превращается в свою противоположность, планируемую экономику государственного типа, престиж капиталиста подминающего рынок весом своего состояния, постепенно исчезает, а вместе с ним и карикатура торговца человеческой плотью с сигарой в пасти и с необъятным пузом. Сегодня менеджер черпает свою власть из своих способностей организатора; и вычислительные машины уже представляют собой, выставляя его на осмеяние, модель, которой он никогда не достигнет. Но деньги, которыми он сам владеет, демонстрируют ли они, что доставляют ему удовольствие, представляя собой богатство его потенциального выбора: построить Ксанаду, содержать гарем, разводить цветочных детей? Увы, там где богатство требуется под давлением императивов потребления, как сохранит оно свою представительную ценность? При диктатуре потребляемого, деньги тают как снег на солнце. Их значение создаёт прибыль для более представительных, более вещественных предметов, лучше адаптированных для зрелища Социального государства. Их использование разве оно уже не содержится в рынке продуктов широкого потребления, которые становятся, облачённые в идеологию, истинными знаками власти? Их последнее оправдание уже скоро будет содержаться в количестве предметов и приспособлений, которые будут позволять ему приобретать и потреблять с убыстряющейся скоростью; в их количестве и в их эксклюзивной последовательности, поскольку их массовый сбыт и стандартизация автоматически стирают привлекательность редких и качественных вещей. Способность потреблять много и в быстром ритме, сменяя автомобили, марки алкоголя, дома, радио и девочек указывает теперь на ступень иерархической лестницы, уровень власти на который может претендовать каждый. От превосходства кровей к власти денег, от превосходства денег к власти приспособлений, христианская и социалистическая цивилизации вступают в свою последнюю стадию: цивилизацию прозаичности и вульгарных деталей. Хорошенькое гнездо для маленьких людей, о которых говорил Ницше.