И именно это полное, абсолютное отсутствие "абстрактно-общего" между тем и другим и делает их необходимыми полюсами одного и того же отношения, и связывает их реально крепче, чем любая "общность".
Одно "единичное" является именно таким, а не другим, как раз потому, что другое "единичное" полярно противоположно по всем характеристикам. Именно поэтому одно не может существовать как таковое без другого, вне связи со своей собственной противоположностью. И пока капиталист остается капиталистом, а наемный рабочий -- наемным рабочим, каждый с необходимостью воспроизводит в другом прямо противоположную экономическую определенность. Как наемный рабочий один из них выступает как раз потому, что против него выступает другой -- как капиталист, то есть как такая экономическая фигура, все без исключения "признаки" которой полярно противоположны.
Это значит, что сущность их связи внутри данного конкретного взаимоотношения покоится как раз на полном, на абсолютном отсутствии "абстрактного общего" и тому и другому определения. Капиталист не может внутри этой связи обладать хотя бы единственным признаком из числа тех, которыми обладает наемный рабочий, как и наоборот. А это значит, что ни один из них не обладает таким экономическим определением, которое было бы одновременно присуще другому, было бы "общим" тому и другому... Как раз этого-то "общего" в составе их конкретной экономической связи нет.
Известно, что в "общности" экономических характеристик капиталиста и рабочего упорно пыталась отыскать основание их взаимной связи пошлая апологетика, которую нещадно бичевал Маркс. С точки зрения Маркса, действительное конкретное единство двух (и более) единичных, особенных вещей (явлений, процессов, людей и т.д.), находящихся в отношении взаимодействия, всегда выступает как единство взаимоисключающих противоположностей. Между ними, между сторонами взаимодействия нет и не может быть ничего абстрактно одинакового, абстрактно общего.
"Общее" в них -- это как раз их взаимная связь, внутри которой каждая сторона взаимодействия предполагает другую именно потому, что в ней, как таковой, нет тех определений, которыми обладает другая. И наоборот, через отношение к своей конкретной противоположности каждая из них обретает такую определенность, которая выражает сущность их взаимной связи.
Можно задать такой вопрос: что "общего" есть между мясником с одной стороны, и бараном, которого он режет, с другой? Что общего между читателем и книгой?
Если мы в обоих случаях будем искать ответ на вопрос на пути отыскания "абстракта", одинаково присущего каждой из сторон этого, каждый раз совершенно конкретного, взаимодействия, то мы никогда не придем к истине.
Мы, конечно, всегда увидим, что обе взаимообуславливающих стороны таким -- абстрактно-всеобщим -- свойством обладают. И мясник и баран одинаково "млекопитающие", одинаково обладают мышцами, кровью и т.д. и т.п. Но ни в одном из абстрактно-общих и тому и другому "свойств" мы не обнаружим конкретной их связи, связи их именно как мясника и барана, той самой связи, которую мы хотим разыскать.
Сущность их данной, конкретной связи заключается в более широкой системе условий, внутри которых они выступает именно в качестве конкретных противоположностей -- один как субъект отношения, как "убийца", другой -- как пассивный объект его действий, как "убиваемое"...
Точно то же и в отношении между читателем и книгой. В чем заключается необходимость их взаимного отношения? Конечно, не в том, что они оба "трехмерны", оба состоят из атомов, молекул и т.д. и т.п. -- не в абстрактно общем тому и другому "признаке". Как раз наоборот: читатель именно потому "читатель", что ему противостоят, в качестве условия, без которого он не может быть таковым, не может быть "читателем", -- именно "читаемое", то есть его конкретная противоположность.
Одно существует как таковое именно потому и в силу того, что ему противостоит "другое", и именно -- его другое, конкретное "другое", его собственная противоположность, -- предмет, все "определения" которого как раз полярно противоположны, как раз те, которых ему, как таковому не хватает для того, чтобы быть именно "читателем"...
И ответ на вопрос об их взаимной связи (их конкретного единства) решается не на пути отыскания того "абстрактно общего", чем обладает каждый из них, взятый порознь, взятый вне и независимо от данного, конкретного отношения друг к другу, а на совсем ином пути.
Анализ в данном случае должен быть направлен на рассмотрение той конкретной системы условий, внутри которой с необходимостью рождается читатель с одной стороны, и "читаемое" с другой, то есть два одновременно и взаимоисключающие, и взаимно предполагающие друг друга противоположности. Иными словами, верный в "логическом отношении" путь анализа заключается в рассмотрении того процесса, который создал два элемента взаимодействия, каждый из которых не может существовать без другого именно потому, что каждый из них обладает такой характеристикой, которой не обладает другой, и наоборот.
В данном случае в каждом из двух взаимодействующих предметов будет обнаружено именно то определение, которое ему свойственно как члену именно данного, этого, неповторимо-специфического, конкретного способа взаимодействия. Лишь в этом случае будет в каждом из взаимоотносящихся предметов обнаружена (и выделена путем абстрагирования) именно та сторона, благодаря наличию которой он и оказывается членом, элементом этого, конкретного -- а не какого-нибудь еще "целого".
Аристотель -- как почти во всех своих рассуждениях -- очень метко уловил диалектику взаимодействия между "глазом" и тем, что с помощью глаза делается "видным", "зримым".
Аристотель задает вопрос: в чем "сущность" глаза и его деятельности, в чем заключается "субстанция" зрения? И ответ, который он дает, обнаруживает глубоко диалектический подход к проблеме. "Сущность", "субстанция" этого явления не может заключаться в том, что одинаково присуще и глазу, и предмету зрения. Не в качестве "абстракта", общего и глазу и предмету зрения может быть обнаружена "субстанция зрения".
"Субстанцией" глаза является само "зрение", само "видение", -- отвечает Аристотель, сам тот конкретный способ взаимодействия между глазом и предметом зрения, органом которого является "глаз".
Не в силах разрешить материалистически проблему происхождения и развития органа зрения, Аристотель отсюда приходит, правда, к представлению о "зрении" как о "деятельной форме", как о "цели", ради которой осуществляется "глаз". Таким образом, не в решении, а -- как и везде -- в постановке вопроса Аристотель гениален и диалектичен. Для решения же вопроса требуется нечто большее, чем умение правильно поставить вопрос, -- требуются фактические, экспериментальные данные, которыми он, как известно, не обладал. И если Аристотель усматривает "субстанцию глаза" в "зрении", как "деятельной форме", как "цели", ради которой глаз существует как таковой, как конкретный орган, то здесь он вплотную подходит к справедливой постановке вопроса о том, что "глаз" есть продукт и орган особой формы взаимодействия организма и среды.
Ведь известно, что с помощью категории "целевой причины", "деятельной формы", философия вплоть до Маркса и Энгельса пыталась выразить один из реальных моментов категории взаимодействия.
На деле любой конкретный предмет возникает и развивается внутри и посредством определенной формы взаимодействия с другими предметами, и в этом смысле рождается как "орган" данной системы взаимодействия. Его специфические качества, принадлежащие ему как данному предмету, всегда могут быть на деле поняты лишь исходя из той конкретной системы взаимодействия, внутри которой он осуществляется. Внутри этой системы взаимодействия каждый отдельный "предмет" и играет определенную роль, зависящую от всей системы взаимодействия в целом.
В терминологии Аристотеля этот факт и выражается таким образом, что предмет осуществляется "ради некоторой цели", а отыскание "цели" совпадает с рассмотрением той объективной роли предмета, которую он необходимо играет внутри данной конкретной и неповторимой системы взаимодействия.