Следовательно, сама "эмпирическая индукция" всегда и везде совершается как процесс конкретизации тех представлений и понятий, с которыми приступают к фактам, -- то есть как "дедукция", как процесс наполнения исходных понятий новыми, более детальными определениями, почерпываемыми из фактов путем абстракции.

Но тут-то и оказывается, что понятия, усвоенные человеком в процессе образования, есть вовсе не пассивный груз в кладовой его памяти, а активнейшая форма, с помощью которой он только и может воспринимать факты в свое сознание. Как таковая, она заранее предопределяет характер тех определений факта, которые получатся в результате, в итоге применения этих понятий к анализу факта.

Химик, встретив новый, незнакомый ему минерал, будет целенаправленно отыскивать при его рассмотрении такие определения, которые обогащают, "конкретизируют" его науку, ту область знания, ту систему понятий, которую он представляет.

Те определения чувственно воспринимаемого факта, которые одновременно не являются новыми определениями понятия, в свете которого рассматривается факт, человек справедливо оставляет без внимания. Так что исходное понятие предопределяет даже отбор чувственно воспринимаемых свойств, -- оценку их как "существенных" или "несущественных" с точки зрения данной науки, данной познавательной задачи и т.д.

Но этого мало. В еще большей степени зависит от исходного понятия научное истолкование этих абстрактно выделенных (в качестве "существенных") чувственно воспринимаемых свойств.

Совершенно ясно, что человек, усвоивший определение, положим, "стоимости" как продукта труда, увидит в "прибыли" также "продукт труда". Если же стоимость является в его представлении выражением "предельной полезности вещи", то он с самого начала будет ориентирован на совершенно иные определения "прибыли". Он абстрагирует в качестве ее определений совсем иные свойства, нежели те, которые проистекают из труда.

Примеров этому можно подобрать совершенно бесконечное количество.

Картезианцы, как известно, опровергали сторонников школы Ньютона аргументами познавательной практики самой этой школы. Ньютонианцы были искренне убеждены, что они обрабатывают эмпирические данные исключительно "индуктивным" методом. Но картезианцы справедливо указывали на тот факт, что никакая "индукция" на свете не в силах обосновать исходных принципов этой школы, -- в частности, положения о реальности "пустоты", как необходимого условия движения частиц.

Никакая индукция, кроме того, не в силах ни опровергнуть, ни подтвердить фундаментального положения ньютонианской физики -- положения о том, что лишь пространственно-геометрические формы чувственно-данного нам мира суть единственно объективные формы бытия вещей и что природа говорит человеку только на языке чисел...

Иными словами, указывали картезианцы, Ньютон, как и все остальные эмпирики-индуктивисты, не мог бы сделать буквально ни одного "индуктивного обобщения", если бы он не исходил из ряда определенных основоположений, которые сами никакому индуктивному доказательству не поддаются по самой их природе, но лежат тем не менее в основе каждого "индуктивного" обобщения и предопределяют его характер.

Поэтому эмпирик отличается от рационалиста вовсе не тем, что он якобы мыслит только индуктивно, а тем, что та дедукция, которую он на самом деле применяет, есть плохая дедукция, -- дедукция, исходящая из бездоказательно и некритически принятых, более или менее произвольно выбранных, всеобщих исходных понятий и принципов. "Индукция" же, которая производится в свете этим понятий, лишь замаскированная "дедукция", она оправдывает через факты то, что уже заранее заключалось в исходных понятиях и принципах. И то, что кажется эмпирику "индукцией", есть на самом деле лишь иллюзия, скрывающая недостатки и произвольность "дедукции".

Картезианцы в данном случае остро подметили действительный факт: эмпирики XVI-XVII вв. действительно не могли бы сделать ни шагу без ряда понятий, заимствованных ими от древнегреческой философии или от современных им рационалистов. Эмпирики этой эпохи действительно, "сами оперируя отбросами греческой философии, -- например, атомистикой, -- как вечными истинами, смотрят по-бэконовски свысока на греков..."

Рационалистическая критика давно вскрыла это реальное обстоятельство. В самом деле, если одно и то же чувственно-данное эмпирическое явление будут "индуктивно обобщать" два теоретика, исходящие из различных основоположений, то в результате неизбежно получится два совершенно различных представления об этом факте. И это различие будет предопределено уже самим исходным всеобщим пониманием "общей природы" того ряда, к которому принадлежит данный факт.

Если явления света, например, будет объяснять теоретик, исходящий из ньютоновского представления о всеобщей, одинаковой для всех явлений "субстанции", то есть из представления, что такой субстанцией является атом в пустоте, -- то он неизбежно придет к корпускулярному толкованию света.

Если те же самые явления будет объяснять теоретик, на манер Декарта отрицающий наличие пустоты и считающий всеобщей природой частицу не в пустоте, а в абсолютно заполненном частицами мире, то, естественно, корпускулярное объяснение окажется абсолютно невозможным. Единственно логичным в этом случае будет представление Декарта или Гюйгенса, -- уподобляющее свет непосредственному давлению или волне.

Иными словами, само "индуктивное обобщение" оказывается заранее предопределенным, заранее заключенным в исходном основоположении, в понятии о "субстанции" вещи. Поэтому вся индукция на деле органически зависит от всеобщего понятия, управляется им, а весь ряд "индуктивных" обобщений предстает как детализация, как конкретизация исходного всеобщего понятия или принципа. Индукция всегда будет послушно оправдывать через чувственно воспринимаемые факты все то же исходное понятие, будет абстрактно выделять в фактах лишь те, что позволяет в них выделить всеобщее основоположение.

Само же основоположение (или их ряд) в свою очередь ни выработаны, ни проверены, ни опровергнуты с помощью "индукции" быть принципиально не могут. И дело не меняется от того, что исходное положение принимается эмпириком безотчетно, некритически. От этого весь ход рассуждений эмпирика не перестает быть "дедукцией", но лишь становится плохой, произвольной "дедукцией"... От этого отдельные факты индуктивного обобщения не перестают быть на деле шагами на дедуктивном пути, а лишь становятся шагами на неверном пути. Они лишь развертывают в целую систему "эмпирических определений" неверный произвольный принцип, маскируя его ложность ссылкой на произвольно истолкованную эмпирию, на "общее" в фактах.

"Индукция" и тут остается послушным орудием "дедукции", то есть движения мысли, развертывающего те определения, которые уже заложены в понятии, в принципе, из которого исходят... Такая "индукция" лишь жульнически выдает за определение фактов -- определение понятий, анализирует понятие, а делает вид, что анализирует факты...

Но таким образом вопрос о сущности теоретического мышления был сведен рационалистами к проблеме истинности исходных, всеобщих понятий, таких понятий, которые никакой индукцией не могут быть удостоверены, потому что они и в действительности, в реальной истории познания, образуются не путем индукции, а более сложным диалектическим путем, в процессе разрешения противоречий, возникающих в процессе познания, противоречий между "индуктивными" обобщениями, между абстрактными представлениями.

Но этот реальный процесс возникновения и развития понятий рационалисты понимали столь же мало, как и представители эмпиризма. Поэтому как только рационалисты переходят от критики эмпиризма к положительному решению проблемы, они апеллируют к "интуиции" -- к прямому и непосредственному ухватыванию "самоочевидных" в силу своей "простоты и ясности" основоположений.

Но "самоочевидность", "ясность" и "простота" исходного понятия тотчас же оказались в руках разных представителей рационализма критерием достаточно резиновым для того, чтобы с помощью его могли быть оправданы в качестве всеобщих основоположений не только различные, но и прямо противоположные понятия.