Минога работала на заводе фруктовых вод, жила рядом с его территорией и Аичку воспитала на диво хорошо. Послала её учиться в столичный институт, оттуда она вернулась интеллигенткой, за что и получила в награду молодого директора. Но вот почему ни герр Гибель и никто другой не могли поймать Миногу, когда она запаливала костёр, этого Володин так и не сумел узнать.

Никто и не видел Миногу ни разу за этим занятием, но она всегда оказывалась неподалёку. Когда же за ней кидались, пытаясь пленить, она соскальзывала в камыши, обильно росшие по берегам, и скрывалась бесследно, и была прозвана Миногой за неуловимую гибкость и круглый рот, чуть приоткрывавший ровные зубы.

При её гибкости никакая пуля её не брала. А когда герр Зибель велел скосить весь камыш по берегам реки — вспыхнул дом Миноги, как уже рассказано, и довершил герр-зибелевскую карьеру. А потом камыш вырос.

— Чего же она добивалась от жизни, эта проклятая нестареющая женщина? — недоумевал Володин и снова вспоминал слово «Сиринга». Он спросил у Аички, она не знала. Он спросил у её коллеги, учителя географии.

— Сиринга? Хатанга — знаю, это река. Селенга — знаю, Серенгети, кажется, так, — заповедник в Африке. Сиринга — не помню. Сейчас посмотрим.

Учитель полистал алфавитный указатель атласа мира и ничего не нашёл.

Володин пришёл к Миноге:

— Почему от тебя в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году муж сбежал?

— А тебе какое дело? Свататься боишься?

Володин промолчал.

Миногин портрет как раз писал на большом холсте заезжий художник. Почему он из всех жителей городка выбрал именно её, есть тайна художества, не имеющая отношения к этому повествованию, и мы её касаться не будем. Но художник Володина сковывал.

Минога сжалилась и объяснила:

— Не сбежал, а я его послала как можно дальше.

— За что?

— За то, что вместо того, чтобы делом заниматься, он меня стал учить, как жить.

— Каким делом заниматься? — опрометчиво спросил Володин.

— В первую брачную ночь? И ты, выходит, не знаешь? — спросила Минога. — Чему вас только учат?

Володин залился краской.

— А почему тебя товарищ Громобоев Сирингой назвал? — преодолел себя Володин.

— Я за Громобоева не отвечаю, — сказала Минога.

Володин ушёл.

А художник задумался. Знакомым показалось ему это имя — Сиринга.

— А ты не задумывайся, — сказала Минога. — Рисуй давай. Я сегодня хорошо выгляжу. Для вашего брата это главное.

После короткого затишья во время битвы за животноводческий комплекс, когда она была как сахарная, она опять стала прежней Миногой, вызывающе нахальной и нестерпимо грубой в обращении.

Что-то с ней опять стало твориться, и с Аичкой, и с директором. Нервы, наверно, сдали. Затянулось это дело неимоверно, и затягивал его Громобоев. Не закрывал дела и не занимался им. Виновна Копылова — судить, не доказана вина — тоже, выходит, судить. И так и так Миногу судить, однако маячил оправдательный приговор, если докажут, что была самооборона или трагическая случайность. А кто докажет, если тела нет, а нож Минога выкинула, когда увидела, что Васька не всплывает.

— Тёмное это дело.

У Сергея Ивановича и директора был разговор с майором.

— Давай обсудим, — сказал майор. — Что у нас в центре вопроса?

— А что, по-вашему?

— В центре вопроса — крупный характер. Копылова в центре вопроса, — сказал директор, который кое-что уже начал понимать.

— Ошибаетесь, — сказал майор. — В центре юридическая проблема. Она убила или нет… Да знаю, знаю, что вы скажете — убит негодяй!

— Но это действительно так, — сказал директор.

— Так… Но только никто не имеет права подменять собою закон.

— Закон исполняют люди, — сказал Сергей Иванович. — А люди могли проглядеть то, что заметила она. Она не дала уйти преступнику… Она пыталась его задержать.

— Если это будет доказано, её оправдают.

— Эх, — сказал Сергей Иванович. — Не в этом дело… А если не докажут?

— Закон будет соблюдён в любом случае.

Сергей Иванович даже поднялся.

— Да я не про этот закон, не про этот… Что докажете, то и будет… А кто докажет, что она на других непохожа? Кто докажет, что от неё польза была несметная, что она городу уснуть не давала?.. Мы все правильные, а она бог знает кто, так? Профессия не поймёшь какая, характер — хуже собачьего… А кто объяснит, почему всё по её выходило? Кто объяснит?.. Да ни черта вы её не засудите… Кишка тонка!

— Если она сама того не захочет, — сказал майор после некоторой паузы.

— Вот это меня и беспокоит, — сказал директор.

— А вы не догадываетесь, почему она сама в петлю лезет? — спросил майор.

— Значит, что-то опять у нас не так, — сказал Сергей Иванович. — Не иначе… И костёр горит…

Помолчали.

— А Громобоев что? — спросил Сергей Иванович.

— Громобоев — тоже фрукт, — сказал майор. — Как его в центре терпят?.. Он же дела своего не делает, всё в чужие лезет. Вроде Миноги.

— Не скажите, — не согласился Сергей Иванович. — Есть машина, есть горючее, а машина стоит — нужна запальная искра. Вот этот ваш Громобоев и есть искра… Да и Минога такая же.

Город уже устал от возбуждения и малость притих.

Бурёнки, чушки и курицы тоже поунялись, и хотя производили больше ожидаемого по науке, однако уже не заливали город молоком и не заваливали поросятиной и омлетами.

Возводили животноводческий комплекс скоростными методами, комиссия изучала природный феномен, с перерывом на громобоевский сон гремела техника, и два строительства мчались наперегонки, и все старались не думать, чем всё это кончится.

Появилось много новых людей и новых идей, и город жил в усталом философском напряжении.

Но странное дело: несмотря ни на какие громкие события, в центре внимания всех жителей и приезжих оставалось мелкое провинциальное следствие о Миноге и давнем полицае, прочно зашедшее в тупик благодаря деятельности некоего Громобоева, которому давно уже пора было на пенсию, но которому центр почему-то не велел мешать.

И, может быть, сильнее всего возмущало общественное мнение то, что подследственная Минога, руководствуясь вздорными соображениями, подстроила так, что художник из всего города стал писать именно её портрет в натуральную величину, будто она передовик производства или, по крайней мере, певец, «Золотой Орфей».

— Абсурд, — сказал художник, заканчивая угольный рисунок. — Почему я тебя пишу, никто понять не может.

— Значит, есть причина, если согласился.

— Причин поступка никто не знает, — сказал художник. — Как может догадаться человек о причине своего поступка, если его реакция на внешние раздражители подготовлена всей его прежней жизнью, то есть другими раздражителями.

— Никак не может, — сказала Минога.

— Вот и выходит, то, что я тебя пишу, — это нелепость. Может, меня на нелепость потянуло? В чём идея твоего образа? Ты ж ни в какие ворота не лезешь.

— В том и идея, — сказала Минога.

— В чём же?

— В том, что ни в какие ворота не лезу.

— Ох, Минога! — сказал художник. — Попаду я с тобой в историю.

— Вот времена пошли, — сказала Минога. — Раньше художник мечтал в историю попасть, а теперь не хочет… А я так скажу, между прочим, что, ежели телега в ворота не лезет, ворота ломают, а не телегу.

— Ладно, чёрт с тобой… Попробуем по-другому. Раздевайся, буду тебя обнажённую писать.

Художник перевернул холст вверх ногами и стал быстро смахивать уголь серой тряпкой.

— Нарисуй меня, будто я бегу в реку купаться через камыши, — мечтательно сказала Минога.

— Сиринга… Вспомнил… Сиринга!

— А вспомнил, так помалкивай, — сказала Минога, выпрямляясь во весь свой голый белый рост…

«Считается самоочевидным, что сначала надо придумать, что писать, а потом писать. Но можно и наоборот, — думал художник. — Кладёшь мазок за мазком… и не один день, пока догадаешься, куда тебя ведёт».

Но как писать, не зная, про что пишешь? Как делать дело, не зная зачем? Абсурд? Вовсе нет. Гёте говорил: наше дело набрать хворосту, приходит случай и зажигает костёр.