— Это теперь ясно… А тогда видим — дома взрываются… А что людей в них нет — нам невдомёк… Герр Зибель чисто всё сделал. А она ещё чище. Наши и не знали ничего…
— А она-то откуда узнала?
— Как откуда? Она тогда с Васькой крутила, а Ваську мы сами в полицаи назначили.
— Так почему он вам не сообщил?
— Говорил, не успел.
— Проверяли?
— А как проверишь?
— Она была в партизанском отряде? — спросил директор.
— Нет… Кто ж её такую возьмёт? С ней никакого сладу не было… Вы ж сами знаете.
— Знаю… — сказал директор.
Инспектор Громобоев был очень плохой инспектор.
Нам довелось пересмотреть уйму кинофильмов и прочитать отчаянное количество детективных романов, и хуже Громобоева по своим деловым качествам мы инспектора не нашли. В жизни бывали, а в детективном искусстве все инспектора были лучше его по своим деловым качествам. Потому что деловых качеств у Громобоева не было.
Нет, честно! Начиная с великого Шерлока Холмса и кончая новыми, технически оснащёнными детективами, все они обладали множеством деловых качеств. Им в работе противостояли простаки и Ватсоны или же ретивые карьеристы, но все они не тянули рядом с главным героем. Одни не понимали ничего и ахали, а у других появлялись неправильные версии. Главный же герой зорко смотрел и мучительно думал. Иногда он обладал железной волей, иногда нет. Иногда это был человек яркий, иногда бесцветный — это не имело значения. Но он обладал деловыми качествами.
У Громобоева деловых качеств не было. Поэтому за него работали другие. Поэтому, в сущности, Громобоев был эксплуататором. И славы своей он достиг, будучи эксплуататором.
Но так как для истины безразлично, каким способом её открывают, то в результате дело оказывалось выясненным, несмотря на дурацкий метод, и Громобоеву поручали новое дело.
Он приезжал на новое место, кушал, спал, вовлекался в посторонние дела и так долго бездействовал, что заинтересованные лица начинали в отчаянии расследовать дело сами и доводить его почти до конца, а в конце приходил Громобоев и снимал пенки.
Поэтому он был эксплуататором, и слава его была награбленным добром.
Но если возмущённым жителям удавалось устроить так, что его отзывали за очевидную бессодержательность, то дело сразу останавливалось и результатов не было. Оно ещё некоторое время катилось по инерции, подталкиваемое горячими руками деловых людей, потом останавливалось и дымило почему-то, хотя все боялись признаться себе, что оно останавливалось из-за отсутствия Громобоева.
Поэтому следующие два-три раза ему не мешали довести своё дело до конца глупым образом и получали запоминающиеся результаты. Но потом снова вмешивались сообразительные люди, и дело глохло.
И ещё была замечена одна странность. Когда Громобоев приезжал в какую-нибудь местность, там возникала ветреная погода.
А потом вечер наступил, и Минога сказала:
— Иди, Аичка…
Минога сказала:
— Иди, Аичка, в кафе.
— Зачем?
— Сейчас иди. Мне одной побыть надо, а тебе — вдвоём.
— С кем?
— Он в кафе сидит.
— Кто?
— На месте узнаешь.
— А почему ты думаешь, что он на месте сидит в кафе?
— А где ему сейчас быть?.. Ветер такой, и рабочий день весь вышел… Где ещё ему быть?.. Оденься только на выход.
— А зачем мне это всё?
— Мне надо.
А тем временем директор один сидел в кабинете и из окна смотрел на город, которого он не знал.
Вы угадали. Он решил пойти в кафе.
Внизу прошёл трудолюбивый Громобоев, и где-то ветер загремел сорванным с крыши железом. И опять никто не обратил внимания на это совпадение.
Когда директор пришёл в кафе, там уже сидела Аичка, которую теперь знали как учительницу. И потому по местной скромности она сидела за столиком одна. А как только директор её увидел, ему захотелось убежать. Но он этого сделать не смог.
Он сел за соседний столик, увидел под столом её коленки, и поднял на неё глаза, и заметил, что она поглядела ему в глаза и отвернулась.
И директор пересел к ней, потому что ему было тридцать два года. Этим поступком он вызвал общее возмущение, потому что из посетителей кафе его никто ещё не знал в лицо.
А через полтора часа уже происходил нижеследующий разговор, но это уже после того, как директор вернулся от радиолы-автомата, куда он кинул пятак, чтобы слушать долгоиграющую музыку.
За эти часа полтора они выпили шампанского и уже созрели для вмешательства судьбы.
— А ты вообще кто? — решила всё же спросить Аичка.
— Передовик производства, — сказал директор. — Беженец я. Из старой жизни. В новую. А ты?
— И я, — сказала Аичка.
И это была главная правда, которую они сказали во время этого разговора.
Давайте договоримся — подробности будем описывать, когда они помогают, а не мешают. Пейзажи, портреты, и кто с каким выражением лица что сказал, и какая погода. Что надо, то и расскажем, а что не рассказано, того и не надо. Бывают такие разговоры, что не до погоды.
— Что это играют? — спросила Аичка.
— «Мэкки Найф»… Элла Фицджералд, — сказал директор. — Негритянка огромная, толстая, великолепная… В ней жизни на десятерых.
— Да знаю я… Как ты считаешь, ты меня уже любишь? — спросила Аичка.
— Наверное, да.
— Другие мне говорили — да.
— Они торопились.
— А ты?
— Я врать боюсь, — сказал директор. — Сегодня скажу «да», а завтра будет стыдно.
— Тебе не будет стыдно.
— Почему?
— Я завтра буду такая, как сегодня.
— Это серьёзный аргумент.
— Ты знаешь… девчонки хотят каждый день быть другими… А я буду такая, как сегодня… Ты не бойся, ты не соскучишься…
— Это я уже чувствую, — сказал директор. — Если б ты знала, как мне надоело любовное враньё, — сказал директор. — Я хочу, чтоб ты была ты, а я был я… И этого бы хватило надолго.
— На всю жизнь? — оживлённо спросила Аичка.
— Желательно не меньше.
— Тогда сразу разбежимся. Я тебя обманула. Я нарочно всё подстроила.
— Не ври… В чём ты меня обманула?
— Мне захотелось доказать себе, что я кое-что стою…
— Ну?
— Что ну?.. Доказала… Надела тонкий чулок и юбку покороче… Глаза подвела стрелочкой… Всё как надо… Меня предупреждали: захочешь влюбить в себя — сама первая влюбишься…
— А ведь тебя за это убить мало.
— Как хочешь, — равнодушно сказала Аичка.
— Что же будем делать?
— Ты материалист?
— Ага.
— Ну вот и я… Противно, что если б я надела юбку подлиннее, то никакой любви бы не было… Представляешь? Величина любви обратно пропорциональна длине юбки… Ну что молчишь, передовик производства?
Директор наконец засмеялся.
— Смеяться, право, не грешно… Это я проходила.
— Слушай… я смеюсь потому, что у меня на душе полегчало.
— Почему?
— Ты можешь подождать до утра?
— А чего ждать?
— А ещё лучше недельку… Если через неделю я буду чувствовать то, что сейчас… ты тоже увидишь, чего я стою… Мы поженимся.
— Мне неинтересно, — сказала Аичка.
— Спокойно! Я говорю… А ты молчишь… Кто тебя спрашивает?.. Никто тебя не спрашивает.
— А что же мы будем делать дальше?
— Как что?.. Если всё пройдёт хорошо, будем жениться… Мы будем жениться всю жизнь. А потом внук будут нам подражать. Дурацкое дело нехитрое.
— Я тебя терпеть не могу.
— С чего ты взяла?.. Девушка, пожалуйста, счёт.
— Ты с ума сошел? Да?
— Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?
— Что?
— У тебя на среднем пальце чернильная клякса. Ты диктанты писала?
— Нет… Накладные… Я работаю на складе.
— Двадцать четыре рубля тридцать семь копеек, — сказала официантка Соня.
— За двадцать четыре рубля я купил жену, представляешь? — спросил директор.
— Ты ненормальный, да? — радостно спросила Аичка.
— Вот как теперь эти дела делаются… — сказала официантка Соня, задумчиво глядя им вслед.