— Тебе еще рано их читать, дочка. Да и не хорошо это для порядочной девицы. — Она хотела добавить, мол, «все равно ничего не поймешь», но сдержалась, вспомнив некоторые замашки Анны. Вместо этого она сделала выговор учителю и велела давать читать книги душеспасительные, а не развратный французский вздор.

— Пущай лутче к хозяйству привыкает…

Но к хозяйству душа дочери не лежала. В свои пятнадцать лет она была уже вполне сформировавшейся девушкой. Высокорослая со статной фигурой и впечатляющими формами, Анна давно уже не была наивной девочкой, беспрекословно подчиняющейся родительским указам. Может быть, потому Анисья Никитична и высказала свое пожелание мсье, а не ей…

Зимний сезон в Москве открывался балом в Дворянском собрании, и не быть на нем было нельзя. Вельможи приезжали с целой толпою слуг: со своими гайдуками саженного роста, с карликами, с арапами, одетыми в самые разные, часто нелепые платья. У многих за спинами кривлялись шуты… Среди молодых людей на московских балах большей частью встречались недозрелые вьюноши, разодетые по последней моде, надушенные и напомаженные, хотя и не всегда хорошо мытые. Их, как правило, сопровождали французы‑гувернеры. Военных в старой столице было немного. Девицы шушукали, прикрываясь веерами. Все ждали танцев и мечтали о Петербурге. Вот где настоящая жизнь! Столько гвардейцев, да и среди статских встречалось, небось, немало достойных людей. А что здесь?.. Но с другой стороны, когда еще представится случай, как говорится, людей посмотреть и себя показать? Последнее — дело немаловажное, недаром первопрестольная слыла «ярмаркою невест»…

Большим событием являлось шитье первых бальных платьев на Кузнецком Мосту. В ту пору в моде преобладали фасоны французские, так называемые «парижские». Появились ежемесячные модные журналы: «Библиотека Дамского туалета», «Магазин Английских, Французских и Немецких Мод». А в пику им — сатирические произведения «дабы предъявить вред, причиняемый модою, роскошью и вертопрашеством и прочими пороками, которые видны во многих сценах нынешней жизни».

Самыми нарядными платьями считались «фуро» и «роброны». Фуро обшивали небольшими сборчатыми рюшами, накладками из флера или дымкой, а также серебряной или золотой бахромой, что лучше подходило к материи. Лифы делались длинными, на китовом усе, с низким декольте, сильно обнажавшем шею и грудь; рукава до локтя обшивались блондами. Перед был распашной. Юбку делали из той же материи, что и фуро, с большими криардами сзади, которые поддерживали складки.

Чтобы платье казалось полнее, надевали панье самой разной формы, фижмы из китового уса и стеганые юбки. Стремление к богатству наряда не удивительно. У нас издавна, как известно, встречают «по одежке». Все это приводило к тому, что некоторые дамы, не имея собственных роскошных нарядов и драгоценностей, занимали оные у более состоятельных знакомых или брали напрокат. Сей обычай приобрел такое распространение, что многие украшения, кочуя с бала на бал, становились хорошо известны в обществе…

Но протасовские девы были юны, а молодость, как известно, служит лучшим украшением. В прочее же время Марья с Катенькой, под присмотром бабушки, ловко вышивали по картам воздухи[10] для приходского храма. Анна же больше любила читать, сводить рисунки и подбирать цвета.

Наконец, не выдержав затянувшегося мужнина запоя, с которого началось наше знакомство с отставным секунд‑майором, Анисья Никитична позвала Анюту.

— Ты, дочка, тово, сходила бы к батюшке. Может, он тебя послушает. Ведь сколь же можно… Меня вот прогнал… Мария характером кротка, робеет. А ты… Сходи, доченька, Господь тебя вразумит, не оставит…

Анна молча кивнула, одернула платье, подошла к двери кабинета и, помедлив самую малость, вошла, притворив за собою створку. О чем и как шел разговор дочери с отцом, не известно. Однако результат его сказался почти сразу. Часа полтора спустя двери кабинета отворились и на пороге в распахнутом халате, с красными глазами и всклокоченными волосами появился хозяин. Девкам велел прибраться, мундир почистить и сложить в сундук. Супруге заявил, что ноги его в Петербурге более не будет.

— Ноне воля всем вышла, — хрипло ответил он на вопрошающий взгляд супруги. — После кончины государыни новый император указ о вольности дворянству подписал. Кто служить не желает — в отставку. Дома — хозяйством править…

Анисья Никитична украдкой вздохнула. Уж она‑то знала, какой из ее мужа управщик, но промолчала. А через какое‑то время призван был Степан Федорович на службу в магистрат, и покатились в протасовском доме привычные дни…

Как правило, уже на святого великомученика Федора Тирона[11] начинала Анисья Никитична с дочками готовиться к отъезду в имение. А к Тимофеям‑весновеям <21 февраля.>, пока не развезло дороги, невеликим поездом в две‑три кибитки с обозом из розвальней, крытых рогожами, отправлялись в вотчинный край. По последней ревизской сказке в двух деревнях Протасовых Жар да Пески всего насчиталось душ с полтораста мужиков. Немного, но без хозяйского глаза и то бы в разор пришло.

При среднем достатке Степан Федорович был хлебосолен и, несмотря на лета, легкомыслен. А посему супруга его ни в городе, ни в деревне покоя не знала. Все было на ней. По характеру мужа требовалось, чтобы в доме наготове всякое время были и стол, и погребец.

Степан Федорович, как и все служилые дворяне, в имение приезжал редко, но всегда неожиданно. В один прекрасный день раздавался вдруг на дороге звон валдайских бубенцов и с шумной компанией чиновников и офицеров являлся хозяин. Весть о том, что к Протасовым приехали господа офицеры из Москвы, вихрем разносилась по соседям. И вот уже рыдваны да возки с ближними семействами со скрипом въезжали в ворота усадьбы и останавливались у крыльца.

Гости охотились, танцевали, волочились за хозяйскими дочками и за девицами окрестных помещиков. За неделю успевали вспыхнуть фейерверком и погаснуть два‑три скоротечных романа… Анисья Никитична пыталась вечерами убедить мужа, что надобно бы везти дочерей в столицу, в Петербург, мол, вянут ведь в захолустье. Степан Федорович соглашался: «Надо, непременно надо. Да ныне государь не тот, и Двор — не в пример прежнему царствованию» — и… тут же засыпал. Уставал, видать сильно. Среди приезжавших‑то был он постарее многих.

Чаще других наезжали родичи. Сестра матушки, Анисьи Никитичны, была замужем за новгородским губернатором Григорием Ивановичем Орловым, командовавшим еще стрелецким полком Петра Великого. В пятьдесят шесть лет полковник женился на шестнадцатилетней девице Александре Зиновьевой и прижил с нею девятерых сыновей. Выживший последыш родился, когда Григорию Ивановичу было уже за семьдесят. В 1746 Александра Никитична овдовела, и с тех пор не проходило лета, чтобы орловский поезд не появлялся на взгорье перед Песками. Наезжали Орловы по‑родственному — семьей и гостили подолгу. В старом протасовском доме всем было место. Старшие братья Иван с Григорием и Алексей — здоровенные, высокорослые, уже служили в гвардии. Федор же с Владимиром, будучи еще в отроческом возрасте, оказывались постоянными участниками летних забав у Протасовых.

В деревне дети пользовались полной свободой. Анна бегала повсюду с ватагой родных и двоюродных сестер и братьев… Порою, матушка с тревогой обращала внимание на раннее развитие дочери. Уже к восьми‑девяти годам припухлые грудки ее заметно выделялись, а стройные ножки и формы, не скрытые пока кринолином и фижмами, привлекали к себе взоры не только сверстников, но и соседей‑помещиков, гостивших в имении.

В восемнадцатом столетии люди входили в года быстрее, чем в наше время. Раньше достигали телесного развития. С раннего детства дворянские отпрыски привыкали управлять людьми. Мальчики, записанные, едва не с рождения, в военную службу, к шестнадцати‑семнадцати годам уже служили офицерами. Девочки в одиннадцать‑двенадцать объявлялись невестами, и, несмотря на Указ о единонаследии, их выдавали замуж. Вопрос этот, по старой традиции, решался родителями.[12]