Капитал до такой степени привык пользоваться экономическим насильем, в форме "свободного найма", вынуждающего рабочего выполнять всякую работу, независимо от ее общественного значения (строить тюрьмы, ковать кандалы, печатать реакционные и либеральные клеветы на пролетариат), что он искренно возмущается отказом профессиональной корпорации от выполнения противных ей работ и считает этот отказ «насилием» — в одном случае, над свободой труда, в другом — над свободой печати.
Гораздо правильнее было бы сделать другой вывод. Для того, чтобы все шло гладко, буржуазным писателям необходимо иметь обширный и стойкий штаб преданных буржуазии наборщиков. К сожалению, это не легко: прививать рабочим буржуазные идеи не так просто, как клеветать на пролетариат.
Очень поучительно сделать следующее сопоставление. Опубликованный г. Струве проект конституции,[56] за которым стоят видные освобожденцы, предусматривает для счастья новой России военное положение — с упразднением всех публичных свобод. Таково необходимое орудие их будущего «демократического» государства. Люди, которые заявляют это так откровенно, еще не вылезши из военных положений абсолютизма, забывают, заметим мимоходом, очень разумное правило, которое римская матрона преподала своему сыну: "Ты прежде облекись во власть, а там уже изнашивай ее!". Но замечательно, что эти же люди с пафосом Тартюфа клеймят, как насилие над свободой, борьбу рабочих с хулиганской литературой при помощи средств профессиональной стачки и бойкота — и когда? в период ожесточенной гражданской войны, когда рабочих травят организованные шайки реакции под покровительством полиции, и когда существующая «конституция» распространяет на эту «гонимую» хулиганскую литературу уголовного характера не только полную и безусловную свободу, но и материальное покровительство.
Таковы обвинения.
Буржуазной прессе, которая чувствовала в рабочем Совете присутствие внутренней уверенности и силы, видела в его действиях — прямые выводы из его суждений, в его суждениях — смелое отражение того, что есть, этой бедной буржуазной прессе было не по себе. Она со своими планами и надеждами оставалась совершенно в стороне, политическая жизнь концентрировалась вокруг рабочего Совета. Отношение обывательской массы к Совету было ярко сочувственное, хотя и мало сознательное. У него искали защиты все угнетенные и обиженные. Популярность Совета росла далеко за пределами города. Он получал «прошения» от обиженных крестьян, через Совет проходили крестьянские резолюции, в Совет являлись депутации сельских обществ. Здесь, именно здесь, концентрировалось внимание и сочувствие нации, подлинной, нефальсифицированной, демократической нации. Либерализм сидел, как на угольях. Вздох облегчения вырвался из груди буржуазной прессы, когда в этом процессе сплочения демократических сил вокруг Совета наступил интервал, который ей кажется финалом. С лицемерными словами протеста против правительственного насилия она хитро переплетает сокрушенные вздохи по поводу «ошибок» и «промахов» Совета, чтобы сделать по возможности ясной для обывателя неизбежность[57] репрессивных мер.
Эта тактика не нова. Буржуазная литература о деятельности рабочего правительства в Париже в 1871 г. представляет собою нагромождение инсинуаций, лжи и клевет. Задачи такой тактики: восстановить общественное мнение промежуточных слоев против «неистовств» пролетариата. Наша либеральная пресса не выдумала в этом отношении ничего нового. Бесспорно сочувственное отношение к Совету массы населения, в том числе демократической интеллигенции, не позволяет официальным вождям либерального общества травить Совет Рабочих Депутатов, как врага нации, но они делают, что могут, чтобы подорвать его популярность. Ресурсы их критики так же ничтожны, как их цель.
Девятое января в Петербурге, октябрьская стачка во всей России и декабрьское восстание в Москве — вот три вехи, отмечающие поступательное движение русской революции. Мы уже знаем, как г. Струве задним числом «одобрил» 9 января и стачку в октябре. К последнему событию, к восстанию в Москве, он отнесся совсем иначе.
В первую минуту он признался, что для него "смысл этого явления загадочный". Для г. Струве было загадочно, что тот самый народ, который 9 января выдвинул свои требования, который в октябре добился уступок безоружным, но не бескровным восстанием, народ, у которого уступки были тотчас же отняты, как только убыла волна, что этот народ сделал то, что он делал во всех местах в такие моменты своей истории: вышел на улицы и начал строить баррикады. Поистине, загадочно!..
Г-ну Струве надоело быть непроницательным. Он не предвидел восстания, и оно не входило в его планы. Если, тем не менее, восстание случилось, тем хуже для него. И, подумав, Струве решил, что в Москве не было восстания. "Quasi-восстание в Москве" — вот какое определение дает он московским событиям.
"В Москве не было вооруженного восстания населения, — пишет он, — были столкновения отдельных, относительно весьма немногочисленных, групп населения с полицией и войсками, были бутафорские (!) баррикады, воздвигнутые «революционной» интеллигенцией в союзе с терроризированными дворниками и увлеченными уличными мальчишками; была отчаянно храбрая, геройская борьба нафанатизированных, обрекших себя гибели рабочих" ("Полярная Звезда" N 3, стр. 225).
Итак, обстановка восстания: бутафорские баррикады; персонал его: 1) «революционная» (не революционная) интеллигенция, 2) терроризированные (ею?) дворники, 3) увлеченные (ею?) мальчишки, 4) нафанатизированные (ею?) рабочие. И вот эта поистине "весьма немногочисленная группа населения" держалась на бутафорских баррикадах чуть не две недели. Смысл этого явления действительно «загадочный»!
В следующей статье г. Струве еще энергичнее подчеркивает главную черту этой картины: московское население, вместе с "широкой или большой интеллигенцией" испугалось восстания и было совершенно пассивно. Итак, «малая» или «узкая» интеллигенция и фанатики-рабочие, обрекшие себя смерти (сколько таких могло быть? — горсть!), не только успевали, при испуганной пассивности всего населения, терроризировать дворников и при их помощи строить баррикады, но и умудрялись держаться на этих бутафорских баррикадах — без поддержки, при полной пассивности перепуганного населения! — две недели против кавалерии, артиллерии и пехоты!
Если на первый взгляд живописание г. Струве являло вид «загадочный», то при дальнейшем расследовании оно становится невероятным, а при окончательном рассмотрении оказывается, как увидим, заведомо ложным.
Г. Струве приводит в своей статье письмо москвича, "вся жизнь которого прошла и проходит в служении русскому освобождению". Что же пишет этот почтенный москвич? Он жалуется на то, что со стороны влиятельных учреждений не было ничего предпринято для прекращения кровопролития. "Дума, — пишет он, — в течение трех первых дней восстания даже не собиралась". Другая корпорация граждан — "с значением и весом", — московский университет тоже не сделал "ничего утешительного". Интеллигенция опять-таки ничего не предприняла, "чтобы прекратить бойню в самом начале". "В этот исторический момент, — жалуется московский корреспондент, — она показала себя бессильной". И в заключение он спрашивает: "Кто же действовал?" и отвечает: "Народные массы. Эти действовали, действовали стихийно, без плана, ощупью. Вот почему события приняли такие размеры и были так полны ужаса и дикости" ("Полярная Звезда" N 4, стр. 281).
Что же сказать после этого? Как назвать незыблемость г. Струве, который привел письмо и глазом не моргнул? Мы не станем цитировать десятки свидетельств, которые все показывают, как полицейски-вздорна выдумка г. Струве. Ограничимся ссылкой на реакционного расследователя московских событий, корреспондента «Слова», который тоже останавливается перед "загадочным смыслом" двухнедельного восстания в таком «истинно-русском» городе, как Москва. И он также искушается мыслью выдвинуть на передовые посты дворников, которых револьверами склоняли к революции, но, вспомнив, что существует на свете стыд, он прибавляет: "все эти частности, конечно, не меняют общего положения: революция все же нашла много верных слуг в Москве среди местного населения". Размышляя над этой загадкой, остроумный корреспондент приходит к такому объяснению: "Население было, несомненно, терроризировано (не одни дворники, но все население! Л. Т.) и главное, — прибавляет он, — население поддавалось этому террору довольно охотно".