Валентина быстро шагнула, забрала из рук мужа газету:

— Пообедай спокойно, со мной поговори. Потом — почитаешь.

Тот спорить не стал, с удовольствием сел к столу, где дымился наваристый и такой желанный с мороза борщ.

Жена достала из шкафчика графинчик: «Не возражаешь?»

Владимир Иларионович не возражал, силясь вспомнить, что сегодня за дата? Неужто он забыл какую годовщину?

Валентина про даты не говорила, спросила, как в редакции, какие новости, какие разговоры.

Першин увлекся, рассказывая про новую рецензию Ляхова, и не сразу заметил, что жена разговор не поддерживает. А когда заметил, умолк и вновь смотрел с тревогой на Валентину.

Валентина встала, грустная, вздохнула, убрала со стола тарелки и протянула мужу газету:

— Ты еще не знаешь? Вечерняя.

— О чем — не знаю? — Владимир Иларионович, теряясь в догадках, взял из рук жены газету, но, прежде чем он развернул сложенный в узкую полоску газетный лист, Валентина тихо сказала:

— Убит Якушев.

— Какой Якушев? — не понял Владимир Иларионович и почувствовал приступ тревоги, что посещал его последние дни часто. На этот раз тревога стала густой, плотной. И, не понимая, кто такой этот таинственный Якушев и почему его смерть так печалит жену, повторил вдруг севшим голосом: — Какой Якушев?

— Феликс Семенович.

— Феликс Семенович?.. Ах, Якушев! Тот самый, публицист? Убит? Грустно. Его-то за что? Не банкир, не предприниматель, — говорил Першин, рассеянно думая, отчего смерть публициста, с которым она не была лично знакома, так встревожила жену. — Однако ему лет немало. Пожил. Старик, — сказал Першин, и вздрогнул, и посмотрел на жену.

И Валентина в ответ на взгляд мужа тихо кивнула головой.

— Когда? — хрипло спросил Першин. — И подробности — известны?

Валентина вздохнула:

— Недели три назад. Только сейчас хватились. Убит в своей квартире. Ножом. Семь ножевых ран. Полагают, что ограбление. Хотя ограбление странное. В квартире были антикварные вещи, деньги — ничего не взято. Но все перерыто в ванной и что-то вытащено из-под ванны. По оставленному следу — небольшой чемодан.

— Кейс, — сказал Першин.

Они сидели за столом, смотрели друг на друга и молчали.

Пару дней в газетах появлялись сообщения об убийстве известного в свое время литератора. Подробностей совершенного преступления было немного: столовое серебро, картины, видеоаппаратура — все на месте, но исчезли не имеющие нынче ценности ордена, значки лауреата былых конкурсов, наградные листы, памятные знаки со всевозможных съездов и юбилейных встреч.

Литератор был одинок, и его исчезновения никто не заметил.

Опрос соседей результатов не дал.

Владимир Иларионович вновь (в который раз) раскрыл роман, но теперь он читал его, как читают документ, обращая пристальное внимание на факты и бытовые подробности и скрупулезно сверяя их с теми скудными данными, что были известны об убийстве публициста Якушева.

Детали совпадали, но главное — совпадало описание ограбления. В романе, правда, не перечислялись регалии, что хранились в ванной в кейсе, но то, что убийцу интересовал в квартире один лишь кейс, было подчеркнуто.

Конечно, сходство убийства старого публициста и сюжета романа могло быть простой случайностью. Да мало ли какие совпадения и случайности преподносит нам жизнь! И все же тревога, что с недавних пор поселилась в душе Владимира Иларионовича, перерастала в гнетущее чувство вины.

И вновь Першин сталь перечитывать роман, делая пометки и конспектируя детали.

В городе гуляла метель.

Безлюдный сквер был молчалив и холоден. Резкие порывы ветра, с присвистом и завыванием, то сдували с дорожек снег, то наметали целые сугробы.

Першин смахнул снег со скамьи, присел.

В доме напротив теплились окна, занавешенные добротными портьерами. Но на третьем этаже три крайних слева — черны.

Владимир Иларионович не знал, на каком этаже была квартира публициста, но решил, что та, с темными окнами.

Дубленка сохраняла телу тепло, но уши мерзли, ноги стыли, и Владимир Иларионович отчетливо представил, как сидел здесь, в сквере, на этой, повернутой к фасаду дома, скамье Бондарь, прятал в карманы холодной курточки озябшие руки, постукивал о снежный наст замерзшими ногами. И ждал. И замышлял. Именно здесь, на этой скамье, ощущая ягодицами ту же поверхность, что ощущает сейчас он, Першин, Бондарь обдумывал план убийства. Или нет, план, должно быть, уже созрел в его голове, но детали… О чем думал Бондарь, когда…

Поскрипывание снега отвлекло Владимира Иларионовича от размышлений: по тропинке сквера семенила старуха. Глянула на Першина, присела на соседнюю скамью. Сидит, прижав к груди потертую сумку, смотрит на Першина.

А вдруг — та? Ерунда. И все-таки, если она здешняя — наслышана. Надо с ней поговорить. Она ему такое расскажет, что ни в одной газете не прочтешь. И потом всем углам сообщит, как некий господин, на вид приличный, но вопросы задавал странные, убийством интересовался, свидетелями — а зачем ему это?

Владимиру Иларионовичу стало неуютно, словно он и впрямь был повинен в преступлении, содеянном в доме напротив, и теперь то ли возмездия опасался, то ли укорами совести терзался.

Резкий порыв ветра швырнул колючий снег в лицо Першину. Владимир Иларионович поглубже втянул голову в поднятый воротник, обтер лицо и, убирая платок, глянул на старуху: сидит в своем куцем пальтишке, не шелохнется, смотрит неотрывно на Першина. Ни мороза, ни ветра не чувствует, старая. Всей округе расскажет про подозрительного типа. Весьма неприятно будет объясняться, зачем он предавался раздумьям… Да кто его найдет? Кому в голову придет… Да полно! Словно он виноват в чем. Надо подойти к старухе и спросить. Иначе какой смысл мерзнуть в этом…

Старуха, кряхтя, поднялась со скамьи и, не глянув на Першина, посеменила к остановке автобуса, и Владимир Иларионович тотчас пожалел, что не заговорил с ней, упустил возможность узнать столь необходимые ему подробности. Но не догонять же старуху теперь, не расспрашивать же про убийство на людной остановке. Нет, ну какой расчет…

Тут — скрип снега, и смех, и голоса, и две девушки, совсем юные, вошли, вернее, вбежали в сквер, сели на скамью, где только что сидела бабка, и, прикрываясь поднятыми воротниками от ветра, стали, смеясь и переговариваясь, есть мороженое.

Першин быстро поднялся со скамьи и поспешно пошел прочь.

В расстройстве пребывал в эти дни и Виктор Николаевич Ляхов.

Свершенное три недели назад убийство литератора и убийство литератора, описанное в романе, были на редкость схожи, и мысль, что совпадение это, возможно, неслучайное, не покидала публициста. (Впрочем, о том, что данное совпадение неслучайно, думали многие: будь автор увенчан лавровым венком, все бы сейчас говорили о его пророчестве и близости к жизни и гордились своим умением узнавать истинный талант, но таинственное исчезновение никому неведомого Мешантова заставило, что называется, витать в воздухе мысль о его причастности к данному криминалу.) Если роман — циничная хроника свершенного преступления, статья Виктора Николаевича — аберрация, или, попросту, непростительный для публициста его уровня ляпсус, думал Ляхов, расхаживая по кабинету. Ляхов не был работником милиции, и ему не требовалось алиби Нинель Лисокиной, ему и так ясно, что не Лисокина убила Старика. Ладно бы отравила. А то — ножом, семь ран, до смерти. Бред. И ни царапины от ногтей жертвы на симпатичном личике? Бред и бред. Либо Нинель описала событие с чьих-то слов, либо она вообще здесь ни при чем.

Виктор Николаевич покрутил головой, словно воротничок стянул шею, глянул в зеркало на искристый узел галстука и мысленно поблагодарил те силы, что удержали его от желания настоять на фразе «автор Нинель Лисокина», когда редактор предложил не торопиться с окончательным выводом. А инициалы Н.Л. можно в следующей статье расшифровать как Неизвестная личность.