Космонавт взглянул в настенное зеркальце и непроизвольно стал изучать свое лицо, будто лицо совсем другого человека, с которым ему придется многие дни быть наедине. Знакомые и в то же время незнакомые глаза, еще не совсем верящие, что летят так высоко, и уже к этому привыкшие. Несколько напряженные, деловые, думающие, чуть грустные. Правая бровь с подпалинкой — это от недавнего костра у подмосковной реки. Вот чего недоставало в космосе — запахов! А там был запах смолистых сучьев. Горячая шершавость печеных картофелин, перекидываемых с ладони на ладонь. Хруст свежего огурца на зубах. Один из тех прекрасных разговоров ни о чем, который бывает разговором обо всем, когда рядом друзья, а не случайные люди. Друзья знали, что он вскоре должен лететь. Но об этом не говорили — между космонавтами не принято.

В космонавтском зеркальце проступили чуть шукшинские, как у многих сибиряков, скулы. Зубы были белыми и крепкими, наверное, от «серы» — жвачки из лиственной смолы. Космонавт прихватил в полет обернутый в целлофан слиток серы, присланный ему из Сибири со станции Зима дядей, и прищелкивал серой в космосе с ощущением маленькой счастливой крамолы, ибо сера была строго-настрого запрещена в детстве на уроках, а перед полетом врачи долго дискутировали по поводу последствий обильного слюновыделения. Станция Зима стала сейчас невидимой точкой на крошечном земном шаре, но именно с нее начался для него земной шар, началось человечество.

Космонавт отца своего не помнил — он был убит перед самым концом войны где-то под Берлином, когда будущему космонавту было всего пять лет, но он уже собирал колоски в холщовую суму, ступая босыми ногами по колкому жнивью. После детей птицы на жнивье не садились — не оставалось ни зернышка. От хождения босиком по утренней росе ноги были в цыпках, в гнойных нарывах. До сих пор на ногах космонавта, чуть выше щиколоток, остались следы от этих нарывов — круглые, блестящие, как медные монетки, пятнышки — крохотные детские медали Великой Отечественной. Мать космонавта работала киномехаником в зиминском железнодорожном клубе, была донором. От нее у космонавта только и осталось что подаренные ею, вырезанные из бесконечно рвавшихся кинопленок кадры с Любовью Орловой, Мариной Ладыниной, Борисом Бабочкиным, Николаем Крючковым и с иностранной артисткой, игравшей леди Гамильтон… Мать космонавта, слишком часто давая кровь для раненых, сильно слабела. Ей стали переливать чужую кровь, но было уже поздно. Мальчика взял к себе в дом вернувшийся с войны дядя, став ему вместо отца. Дядя, если и отшлепывал иногда под горячую руку трех своих дочек, никогда не трогал мальчика. Он был водителем грузовика. С горючим тогда было плохо, но дядин грузовик ходил на чурках. И мальчик часто тянул изо всех детских силенок свою сторону двуручной пилы, а затем накалывал чурки вместе с дядей. Дядя объяснял мальчику все о машине, тыкая промасленным пальцем во внутренности мотора, давал поводить грузовик по таежным дорогам. Как-то дядя сильно подвыпил на одной гостеприимной заимке и, поклевывая носом, свел машину на обочину, чтобы вздремнуть. Проснувшись, он обнаружил, что грузовик стоит как вкопанный у ворот его дома, а за рулем — двенадцатилетний племяш, или, как он его называл, «с ына»… Забывая о своем возрасте, дядя держал голубятню, наполненную воркованием, хлопаньем крыльев, запахом помета, и они вместе с племяшом гоняли голубей, размахивая шестами на крыше и свища, как соловьи-разбойники. Глядя, как теплый трепыхающийся комочек жизни круто уходит в небо, мальчик тоже хотел взлететь вслед за ним. Уловив однажды его восторженно-завидующий взгляд, каким он, задрав голову, следил за свободным кувырканием сизарей в облаках, дядя блеснул глазом-алмазом и хлопнул мальчика по плечу тяжелой, но ласковой рукой:

— А ты, однако, летчиком будешь, сына…

Откуда он мог знать, что его «сына» станет не только летчиком, но и космонавтом. Тогда такого слова никто в Зиме не знал, даже дядя… Дядя, неисправимый голубятник, был и женолюбом неисправимым. По его рассказам, однажды он за это чуть не поплатился жизнью. Перед самым концом войны, оказавшись на постое у белокурой немецкой вдовушки, дядя не пренебрег ее прелестями. Но у вдовушки, безутешно оплакивавшей мужа, погибшего под Сталинградом, была мания: она упрашивала дядю каждый вечер на ужин надевать унтер-офицерский мундир ее незабвенного Пауля. Дядя, артист в душе, оказывал снисхождение к женской сентиментальности и, посмеиваясь, влезал в мундир. Дядя шоферил на штабном «виллисе». Однажды, вызывая его по срочному делу, в дверь без стука ввалились наши офицеры. За столом они застали семейную идиллию в виде разрумянившейся от кирша вдовушки и немецкого унтера в полной форме. Пистолеты были уже выхвачены, и плохо было бы дело, если бы не энциклопедическое знание особых русских выражений, для немецкого унтера непредставимое. Вернувшись с войны и весело покаявшись перед женой, не очень-то весело воспринявшей эти покаяния, дядя отдал короткую дань тихой семейной жизни. Он был нежным отцом трех дочерей и жену свою любил, но по-своему. Дядя считал, что семейная верность есть признак мужской серости, и опуститься до такой серости не мог. Одним из предметов приложения его неисчерпаемых сил оказалась новая заведующая райсберкассой, поразившая дядино воображение недоступностью взгляда из-под очков, казавшихся неотъемлемой частью ее юного, но каменного лица. Впоследствии дядя, поблескивая глазом-алмазом, говорил: «Женщина в очках — это две женщины». «Райсберкасса» пала под фронтовым натиском. И тут дядя дал слабину — он привязался. К маленьким быстрым грехам дяди жена полупривыкла. Но этот грех (по дядиному выражению, сразу с двумя женщинами) оказался затяжным. Дядину жену соседки замучили своими сочувствиями. Дядя подвергся единодушному осуждению на всех завалинках. В крошечном городке таинство свободной любви невозможно. «Райсберкасса» получила прозвище Очковой Змеи, а дядя — головомойку по общественной линии. Но он был потомком землепроходцев, и ему нравилось плыть против течения. Он выстроил дом для своей пассии, как крепость свободы своего духа. Если говорить честно, «Райсберкасса» ему иногда поднадоедала, но его умиляло, как у нее меняется лицо, когда она снимает очки. Жена внешне смирилась, терпела ради неразбития семьи, которое торжественно пообещал дядя в обмен на невмешательство в его свободу. Но дядя забыл о роковой разнице в возрасте. Когда дяде стукнуло шестьдесят, «Райсберкасса» только-только вошла в сорокалетнюю медовую пору и осмелилась доложить дяде, что теперь он для нее стар. Дядя не смог этого оскорбления вынести. Среди бела дня, трезвенький как стеклышко, он подъехал к построенному на его деньги бревенчатому дому, вылил на него две канистры бензина и поджег, заодно изрядно опалив собственное лицо. Дядя был исключен из партии, снят с должности завгара, осужден на год за злостное хулиганство, однако взят на поруки из уважения к фронтовым и трудовым заслугам и переведен на работу возчиком хлебозавода — сменил руль на вожжи. Уплатил за поджог восемь тысяч, единственный раз за всю жизнь послав племяшу-космонавту телеграмму с просьбой о денежной помощи: «Связи поджогом высылай сколь можешь». Однако бодрости духа дядя не потерял. Подмял под себя полностью директора хлебозавода, командуя им, и в должности возчика практически стал директором. Изобрел новый способ выпечки. Неизвестно каким образом, обменял печальную плешивую кобылу на лихого рысака в яблоках, и вскоре хлебозаводскую фуру можно было увидеть стоящей словно напоказ у нового дома все той же «Райсберкассы», после поджога, видимо от страха, изменившей свое мнение о возрасте дяди.

…Космонавт щелкал серой, улыбался, видя перед собой дядю, как будто тот состыковал свою хлебозаводскую фуру с его космическим кораблем, вплыл, неловко размахивая руками, посверкивая неукротимым землепроходческим глазом-алмазом и оглядываясь — нет ли тут женщин в очках. Потом дядя устроился у иллюминатора, и в одной из его рук с бледно-зеленой наколкой «Любовь до гроба» (хотя и без пояснения, к кому именно) затрепыхался зиминский почтовый голубь с белыми шпорами на лапках, словно дядя хотел запустить его в космос. Дядя восхищенно заорал: «Австралия, племяш!», тыкая голубем в иллюминатор, и космонавт подумал, что придет же время, когда любой сибирский шофер или лесоруб, припоздало просыпаясь в первый отпускной день и блаженно потягиваясь, сможет пробурчать своей пышущей жаром, как большая белая печь, жене: «Ну, Машка, вот и отпуск. Чо, в Майами-Бич подамся, чо ли? Или на острова Пасхи? На Гавайях тоже, Говорят, ничо — дышать можно… Опять же Галапагосы…» А Машка возьми да и ответь: «Мы с тобой ишо в Греции не были, дурень… Все-таки колыбель культуры, а не фунт изюму… Я, Ваня, ишо храмом Баальбек интересуюсь. В Тибет тоже чо-то тянет…» А Ваня зевнет от этих культурных закидонов и предложит компромиссное: «А может, Машка, лучше в Сочах попляжничаем? Все же поближе, да и кабареты там получшей, чем в каком-нибудь Майами…» — «Все тебе твои кабареты… — недовольно ерзнет жена. — Чо тебе, «Крэзи Хорст» или «Лидо» прошлым летом в Париже не обрыдли? В Париж я больше, Ваня, ни ногой. Нет, Вань, либо в Тибет, либо в Африку — посафарить…»