Дитя города, он не знал деревни. Его единственной деревней была дача. Когда их десятый класс послали в деревню «на картошку», для Сережи это стало открытием совершенно незнакомого ему мира, где не было холодильников, ванн, газовых плит, тостеров, колбасы и апельсинов. Первый раз Сережа узнал, что есть и такая Россия. Первый раз Сережа ночевал в избе, первый раз увидел русскую печь. Первый раз он прикоснулся руками к живой русской земле.

Игорь Селезнев, впрочем, копал картошку в резиновых кухонных перчатках, выданных ему матерью. Деревенских он с легким презрением называл «плебсом» и в их присутствии, чтобы соблюсти дистанцию, разговаривал с приятелями по-английски. «Англичане», как прозвали их деревенские, картошку копали плохо — много клубней оставляли в земле. Однако на деревенские посиделки «англичане» все-таки ходили, и даже Игорь Селезнев. Он привез с собой японский транзисторный «маг» и снисходительно обучал местных девчонок твисту и шейку. Неожиданно девчонки очень быстро схватили все приемы и даже переплясывали «англичан». Но иногда девчонки все-таки заводили свои родные частушки под гармошку, с ходу импровизируя и поддразнивая городских. Особенно лихо это получалось у черноглазой певуньи Тони. Держа косынку кончиками пальцев, озорно поигрывая и глазами и всем телом, она, дробно приплясывая, швырнула однажды частушечку:

— Вот это стихи! — засмеялся Кривцов. — Молодец, Тоня! В самую точку попала. Выполнила витавший в воздухе социальный заказ.

— You' re breaking our clan's rules, Krivtsov[3], — жестко сказал Селезнев.

— Я не из вашего круга, а из этого, — угрюмо встопорщился Кривцов. — Понял, аристократ в кухонных перчатках?

— You've insulted me! I'll remember you for that![4] — предупредил Селезнев.

— Ты вот хочешь дипломатом стать, Селезнев, — усмехнулся Кривцов. — Как же ты можешь представлять народ, который презираешь?

— I don't believe in the grey masses? I believe only in strong individuals[5], — ответил Селезнев.

— Теория сильной личности, вставшей над массой? Она не нова, Селезнев. Эту теорию ты, правда, не излагаешь на комсомольских собраниях, когда делаешь лучше всех, как это признано нашим школьным истэблишментом, доклады о международном положении. Все это тебе нужно для характеристики, которая тебе поможет пробиться. Тебе даже эта поездка на картошку для характеристики пригодится, поэтому ты хоть и в перчатках, но все-таки соизволил в земле покопаться. Но характеристика — это еще не характер. Ты болен суперменизмом, Селезнев. Это теперь модная болезнь, которую выдают за духовное железное здоровье. Советую лечиться.

Увидев двух городских, готовых броситься друг на друга, Тоня встала между ними:

— Только не ссориться! Вот когда всю картошку уберем, тогда пожалуйста. — И, обращаясь к Селезневу, виновато улыбнулась: — Вы не обижайтесь на меня за мою частушку. Это я по-доброму.

— Ну что вы, — ответил Селезнев как бы скучающе. — У вас красивый голос и прекрасные импровизационные данные… Я давно обратил на вас внимание. В вас есть что-то от ренуаровской женщины…

— От какой? — смущенно оторопела Тоня.

— Иван Ренуаров — это советский современный художник, лауреат многих премий и, кажется, даже академик. Особенно ему задаются портреты передовых колхозниц, — не моргнув глазом, объяснил Селезнев.

Рядовые члены «клана» заискивающе покатились со смеху, зажимая рты. Тоня непонимающе обводила всех взглядом. Она чувствовала, что смеются над ней, и беспощадно покраснела.

— She's not bad-looking, especially when she blushes. She reeks slightly of onion but with those natural pink cheeks of hers she probably makes a tasty borsch. Actually, I wouldn't at all mind tasting that borsch[6], — сказал Селезнев.

— Вы что-то плохое говорите обо мне? — растерянно спросила Тоня.

— Наоборот, — спокойно ответил Селезнев. — Я говорю моему другу Сереже, как вы мне нравитесь.

— Не верьте ему, Тоня, — вырвалось у Сережи. — Он говорит пошлости.

— Мой друг ревнует вас ко мне, Тоня, — усмехнулся Селезнев. — Кому вы верите больше — мне или ему? Ну-ка, взгляните мне в глаза. — Он взял Тоню за плечи и, слегка притянув к себе, впился в ее черные влажные глаза хорошо отработанным властным взглядом. Селезнев занимался не только культуризмом мускулов, но и культуризмом взгляда.

— Не знаю… — сказала Тоня, невольно опуская глаза, вырвалась из рук Селезнева и убежала в темноту с посиделок.

— I don't think we should ruin our friendship over this little girl; she's just a short episode in my life, and I'll never see her again. But you and I are from the same «clan», and we could be of use to each other later or in the future which belongs to us. I don't advise you to quarrel with me![7]

Однажды Селезнев вернулся в избу, где они разместились, под утро и, укладываясь с Сережей рядом на полу, с обычной деланной скукой в голосе сказал:

— It was hard work — she was a virgin.[8]

Сережа схватил Селезнева, приподняв его с пола, и наотмашь ударил, ответив ему тоже по-английски:

— You bastard![9]

Мальчики повыскакивали из-под одеял, зажгли лампу. С полатей свесилась голова бабки, приютившей их:

— Господи Иисусе! Никак, дерутся! А еще городские…

Селезнев, чуть раскачиваясь, стоял перед Сережей в майке и трусах, поигрывая своими скульптурными мускулами:

— Обратите внимание, я его не тронул, хотя мог раздавить, как козявку. А за что он меня ударил? Пусть скажет. Ему нечего сказать.

Тогда Сережа развернулся и еще раз ударил Селезнева по щеке. На Сережу бросились со всех сторон, скрутили руки. Дело кончилось тем, что Сереже вкатили выговор по комсомольской линии за «хулиганство во время картофелеуборочной кампании».

Однажды Сережину школу посетила группа американских школьников старших классов. Директриса очень волновалась: «мероприятие» должно было пройти «на высоте». Двое американцев, как и ожидалось, были в джинсах и с длинными волосами, так что внешне почти не отличались от наших «англичан», но часы на руках у них были попроще и чуингама они не жевали. Была и американская девочка с прямыми льняными волосами и васильковыми глазами. Американцы вели себя довольно просто, но у сопровождавшего их долговязого дяди из госдепартамента на лице была такая же натянутая тревожная любезность, как и у директрисы, одетой по редкому случаю в несколько игривый брючный костюм.

«Конечно, она не случайно приставлена к русским школьникам…» — думал дядя из госдепа о директрисе. «Конечно, он не случайно приставлен к американским школьникам…» — думала директриса о дяде из госдепа, и это странным образом рождало между ними недоверчивое родство. Они оба заботились сейчас об одном: чтобы «ничего не случилось». Поэтому они подозревали друг друга в инструкциях, которых на самом деле им никто не давал, хотя могло быть и так. Но заподозривание друг друга в полученных инструкциях есть та инструкция, от которой труднее всего избавиться. То, что встреча была устроена в классе, а не в актовом зале, дяде из госдепа казалось неким политическим симптомом. На самом деле все было проще: директриса в последний момент обнаружила в актовом зале подтек на стене над одним из агитационных стендов — предметов ее административной гордости. «А что, у них, в Америке, подтеков на стенах не бывает?» — спросил Кривцов. «Может быть, и бывает, но не над такими стендами!» — ответила директриса и перенесла встречу в класс. Она бы перенесла и стенды, но парты мешали. «Надо было выбрать другой класс…» — с тоской подумала директриса, глядя на пронзенное стрелой сердце, которое было вырезано перочинным ножом на крышке парты. Сердце это находилось под ерзающим локтем дяди из госдепа, и, к ужасу директрисы, очертания его, заботливо промазанные лиловыми чернилами, уже отпечатались на бежевом кашемировом рукаве гостя.