Когда по ступеням спустились на в кирпичной крошке землю, Михаил Семенович, на ходу осматриваясь, недоуменно полюбопытствовал:

— Куда мы идем?

— Вас ждут у большого колеса обозрения, — объяснил старший, после чего опять зашагали в молчании. Парк был давно закрыт, и ни души не было в аллеях, на площадках, на набережной. Слева — кусты, справа — марсианские черные сооружения аттракционов. Миновали пруд, извилистой дорожкой пробрались сквозь геометрически — прямоугольниками и треугольниками расположенные жесткие кусты и вышли к ограде, за которой была неохватная глазом бетонная нога большого колеса. Через калитку проникли за ограду. Тот, кто его ждал, поднялся со скамейки и, не вынимая рук из карманов кожаного пальто, сказал:

— Здравствуй.

— Здравствуй, — эхом отозвался Михаил Семенович.

— Извини и потерпи уж, пожалуйста, минут пяток. Я тут одно небольшое дельце должен завершить, — вежливо сказал тот, кто его ждал, возвратился к скамейке и присел рядом с человеком, странно напоминавшим Кобрину одного безрукого нищего в подземном переходе. Старший нежно тронул Михаила Семеновича за локоток и кивком указал на скамейку напротив. Вдвоем и уселись. Усатый перетаптывался рядом. Михаил Семенович вздохнул и от нечего делать присмотрелся к мирной парочке, сидевшей напротив. Понял, что не безруким нищим был тот человек, просто у него руки связаны за спиной. Ни от кого не скрываясь и потому не понижая голоса, тот, который его ждал, спросил связанного:

— Последний раз спрашиваю… — Нет, он не спрашивал, а спокойно утверждал: — Это ты купил две игры на юге?

— Я же крест целовал, — хрипло, пискливо заговорил безрукий. — Мамой клянусь!

— Мамой клянется, а? — поделился с окружающими тот, кто его ждал. И уже никому и в никуда: — Раз мамой клянется, что уж тут делать…

Из тьмы явились трое в кожаных куртках. Они подошли к безрукому, а тот, который его ждал, пересел на скамейку Михаила Семеновича, улыбнулся ему, как бы приглашая насладиться любопытным зрелищем.

Трое привычно делали свое дело: связали несопротивлявшемуся безрукому и ноги, залепили пластырем рот, проверили добротность узлов на руках-ногах и понесли человека-бревно к большому колесу. Преодолели десяток ступеней и, пройдя немного, кинули в кабинку стоявшую в самом низу у контрольной калитки. Двое, шагнув в кабину вслед за бревном, подняли с пола нечто черное и широкое и стали надевать на голову связанному человеку. Не только на голову: в черном и широком исчез человек-бревно. Весь. Прожурчала, слышимая в тишине, застежка-молния, и один из двоих произнес:

— Давай.

Деликатно поскрипев (третий орудовал в будке), большое колесо приступило к привычному своему движению по кругу. Стало лучше видно обитаемую люльку, она поднялась над деревьями и попала в свет фонарей, ярко освещавших обе — по эту и ту сторону реки — набережные. Люлька прошла половину пути до верхней точки, когда сверху крик нули:

— Стой!

Кабина замерла над бездной: она сейчас была крайней, соседки сверху и снизу находились чуть в стороне.

— Пускай, — не очень громко, но так, чтобы было слышно наверху, буднично распорядился тот, кто его ждал.

Двое вверху склонились и образовали вместе с мешком нечто устрашающе черное. Затем единое черное стало черным трезубцем, середина которого, безжалостно кантуемая, была опрокинута в открытую дверцу. Черный мешок полетел в бездну. На встречу с бетоном.

Мешок летел вниз и вдруг, будто ударившись о что-то встретившееся в пути, вознесся вверх метров на пять. И опять вниз, и опять вверх. Амплитуда сокращалась, и вскоре мешок неподвижно повис на невидимом упругом тросе.

— Давай, — опять донеслось снизу.

Большое колесо осторожно отправилось в обратный путь. Мешок приблизился к страшному бетону и аккуратно лег на него. Двое дождались окончательной остановки колеса и вылезли из кабины. Втроем (технический руководитель полета присоединился к дружной паре) подошли к мешку, открыли молнию, извлекли из него человека-бревно и понесли его к скамейке, с которой началось путешествие. Бревно безвольно прогибалось.

Китайские разносолы просились на волю. Рот Михаила Семеновича наполнился обильной вязкой слюной. Михаил Семенович, сделав рот куриной гузкой, с силой выплюнул ее и освобожденно поднял голову.

Тот, кто его ждал, обнял его за плечи и заставил подняться вместе с ним.

Так, вдвоем, и подошли к связанному человеку. Плоские, нарисованные, белые глаза не смотрели — присутствовали на синем лице. С широким пластырем, закрывавшим рот, он был похож на гримированного белого клоуна из цирка.

— Это была генеральная репетиция, — объявил клоуну тот, кто его ждал. — Но возможна и премьера, если ты собираешься упрямиться. Рисую перспективу: по окончании премьеры мы отвозим мешок к твоему дому, где балконная дверь и окна твоей квартиры будут распахнуты. Ты ведь, насколько я помню, на двенадцатом этаже живешь. Вытряхнув из мешка, мы уложим то, что от тебя останется, под этими окнами и, изобразив звук, который бывает при встрече человеческого тела с асфальтом, тихо исчезнем. Когда найдут твои останки, от них будет разить спиртным, а на столе в твоей квартире будут стоять пустая бутылка и стакан, захватанные твоими лапами. Человек, допившийся до белой горячки, выпрыгнул из окна. Что ж, и такое бывает. Ты посиди здесь, подумай. А мы с другом на колесе покатаемся. Тебя не приглашаем. Ты уже накатался.

По-прежнему в обнимку поднялись по ступеням и подошли к кабине, стоявшей внизу, из которой совсем не давно выбросили черный мешок. Тот, который его ждал, объяснил ретиво подбежавшему третьему, что надо делать:

— Пару кружков сделай, а потом на самом верху нас задержи. Москвой любоваться будем.

Колесо крутилось, и, пока оно крутилось, они молчали. Михаил Семенович с тоской смотрел на то удалявшуюся, то приближавшуюся бетонированную землю. Не по сторонам, не вдаль, а только вниз. Вознесенная на самый верх кабинка остановилась и, инерционно раскачиваясь, баюкала их. Тот, кто его ждал, стараясь привлечь внимание Михаила Семеновича к красотам панорамы великого города с высоты птичьего полета, настойчиво потребовал:

— Ты смотри, смотри!

Было на что смотреть. Небрежно разбросанная по семи малым холмам, прекрасная Москва была чуть внизу и уходила вдаль без конца и края. Сверкали позолоченные купола храма Христа Спасителя; неподвижно летал над землей явившийся из детских снов Кремль; вырванные подсветкой из общего ряда, рафинадно сверкали в чистоте и покое высотные дома; переливалась разноцветьем отраженных огней Москва-река.

— Воланд, — вдруг сказал Михаил Семенович.

— Что? — недовольно не поняли его.

— Ты, как Воланд перед отлетом из Москвы навсегда, осматриваешь свои владения.

— Похвально, что деятели поп-бизнеса знакомы с классической литературой, и, не скрою, весьма приятно, что ты соотносишь меня с Воландом. Но ты глубоко ошибаешься в одном: отлетать из Москвы навсегда я не собираюсь ни в коем разе. — Тот, кто его ждал, замолк на миг, а затем резко спросил. Почти как у связанного клоуна: — Ты подумал?

— Думай не думай — сто рублей не деньги, — расхожей народной мудростью откликнулся уже малость оклемавшийся Михаил Семенович.

— Так ты думал или не думал? — Фольклорный юмор здесь, судя по всему, не принимался.

— Думал, думал, — поспешил успокоить собеседника Михаил Семенович. Но мне неизвестны ваши теперешние условия.

— Условия прежние.

— Побойтесь бога! Не слишком ли жирно — любая половина?

— Не слишком.

— Ваш навар очевиден. А мой?

— Твой навар — полная гарантия твоей безопасности и анонимности. И освобождение тебя от всяческих обременительных забот.

— Не понял насчет забот, — настороженно признался Михаил Семенович.

— За тобой остаются только кадры, их поиск и подготовка. Вся организационная работа переходит к нам. Хватит любительщины.

— То есть полное отстранение меня от дел.

— Только от тех дел, с которыми ты плохо справляешься.