— А потом? — потребовал он продолжения рассказа. Она задумалась, указательным пальцем нарисовала на паркете невидимый скрипичный ключ и решительно подняла голову.

— А потом у нас с Лизой случилась страшная ссора.

— Когда она случилась? — Сырцову нужны были точные детали.

— Месяца два тому назад, почти два. В первых числах марта. Я устала от ее упрямства и орала на нее, как бешеная. Я обзывала ее идиоткой, бессмысленной коровой, тупой дурой, которую ничему научить невозможно. Все-таки понадобился Дарье носовой платок. Она промокнула глаза и высморкалась. — Но не она идиотка и тупая дура, а я. Я! Я!

— Без эмоций, — предостерег Сырцов.

— В общем, во всем виновата я. Во всем, Жора.

— Ты не переживай, ты рассказывай.

— А что еще рассказывать?

— Как она ушла, что делала ты. Какое впечатление это произвело на Даниила.

— Как она ушла? — Нет, не могла она рассказывать сидя. Вернулась к подоконнику. — Как уходят после безобразных скандалов. Схватила свое пальтишко и — за дверь. Я на площадку выскочила, кричала, звала. Но тут уже кричи — не докричишься.

— Ушла и все? И больше ты ее не видела?

— Видела. Через два дня она забежала на минутку, вещи свои забрать. Исплаканная, нервная. Я у нее прощения просила. А она — у меня. Обнялись, ревели долго. Я умоляла ее остаться, но она ни в какую. И ушла. Навсегда.

— Что она сказала тебе на прощание? Не помнишь?

— Почему не помню, очень хорошо помню. Уже в дверях схватила мою руку, поцеловала и сказала: "Прости меня за все. За прошлое, настоящее и будущее".

— В тот раз ты и подарила ей красное пальто?

— Да. Еле уговорила взять. Оно сидело на ней лучше, чем на мне, и очень ей шло.

— А что же Даниил?

— Что Даниил, что Даниил? Огорчился страшно. Сначала вместе со мной ждал ее звонка — она обещала звонить иногда, но не дождался. И я не дождалась: она ни разу не позвонила. А потом Даник поклялся мне, что найдет ее. И искал.

— И нашел, — завершил ее рассказ Сырцов.

— Когда ты все понял? — быстро спросила Дарья. — Когда Костя рассказал тебе, что я, увидев все это по телевизору, закричала, что это мое пальто?

— Константин мне вообще ничего не рассказывал. А все понял я только сейчас. Но на всякий случай задам тебе еще несколько вопросов. Можно?

— Теперь все можно, — с горечью разрешила она.

— Кто, помимо тебя и Даниила, знал, что Лиза живет у тебя?

— Кто? — Она задумалась, уперлась ладонями в подоконник с такой силой, будто хотела сделать гимнастическое упражнение «угол», подумала и удивилась: — Миша, конечно. Он обязательно должен все знать и действительно все знает. Вот, пожалуй, и все!

— Берта была знакома с Лизой?

— Не больше, чем Ксения. Видела она Лизу два раза, когда мы заезжали на дачу.

Он поднялся с вертлявого табуретика, подошел к подоконнику, пристроился рядом с ней, достал из внутреннего кармана пиджака свернутый вчетверо лист бумаги и протянул ей.

— Здесь все песни, которые исполняла на стадионе Лиза. Можешь что-нибудь сказать по этому поводу? Прочти внимательно.

Под его строгим присмотром она прочла список от начала и до конца, вернула его Сырцову, закрыла глаза и с закрытыми глазами заговорила:

— Ничего не понимаю, ничего. — Распахнула глаза и требовательно на него посмотрела, осуждая неизвестно за что. — Здесь четыре песни, которые я записала для нового диска три недели тому назад. Они вроде бы есть, но в принципе их нет. Они существуют только на рабочей фонограмме.

— Как они оказались на Лизиной фанере?

— Не знаю. Скорее всего, их за бабки выкрали из студии.

— И так может быть.

— Нельзя, грешно быть не самим собой!

— О чем ты?

— Не о чем. О ком. О Лизе. Давай выпьем, Жора, а? — встрепенулась вдруг Дарья.

— Давай, — легко согласился он.

Дарья мигом обернулась: постучала внизу какими-то дверцами и явилась с подносом, на котором несла бутылку джина «Гордон», пластмассовую бутыль тоника, стаканы и, видимо, в спешке прихваченную початую пачку печенья. Выпивали на рояле. Отвинтив головку четырехгранной бутылки, Дарья привычно спросила:

— Пропорция?

— Пополам, — предложил Сырцов, и предложение было принято — сначала по полстакана джина, затем тоника до выпуклого мениска. По стакану, значит. Осторожно, боясь расплескать, Дарья подняла свой стакан:

— За упокой души невинно убиенных.

Подчеркнутой торжественности Сырцов не любил. Но куда же денешься? Выпили с русской неуемностью по стакану. До дна. Слегка отдышались, и тут же Дарья соорудила по второму. На этот раз предложил тост Сырцов:

— На брудершафт?

— На кой хрен нам брудершафт, Жора? Еще из стаканов прольем ненароком. Неизвестно как, но мы уже на «ты». А поцеловать тебя я и так поцелую. Дарья потянулась к нему через крышку рояля. Он помог ей: на вытянутой шее подставил щеку, и она поцеловала ее.

— За тебя, Даша.

— За меня так за меня! — бесшабашно поддержала она. Опять осушили по стакану, но на этот раз хоть печеньица пожевали. Она опять потянулась к нему и опять поцеловала. Уже сильно плыла певица Дарья.

— За что? — с ласковой насмешкой спросил Сырцов.

— Ты тупой и неумный, если не понимаешь, что для меня сделал. Ты принес покой. Ты сделал мое горе настоящим. Был ужас оттого, что мой друг убил мою подругу. А теперь другое горе о потерянных друзьях, но оно спокойней. Как же тебе объяснить? Да ни черта ты не можешь понять вообще! Ты толстокожий, равнодушный, бесчувственный и наглый супермен. Высказавшись, она решительно обогнула, на ходу слегка качнувшись, загогулину рояля и, подойдя, обняла его за шею. Пришлось ей высоко поднять руки. — Боже мой, какой же ты здоровенький!

Она замолчала и щекой, ухом прижалась к его груди. Будто врач, прослушивающий легочные хрипы. Где-то у солнечного сплетения он ощутил ее неподатливые маленькие груди, и желание возникло в нем. Он осторожно обеими ладонями сжал ее талию. Ладони сошлись. Нежное и нервное тело было под ними. Нельзя. Нельзя пользоваться неконтролируемой женской распахнутостью. Нехорошо это. И поэтому — нельзя. Он опустил руки и, положив подбородок на ее макушку, смотрел в окно, усмиряя в себе желание.

Обрезанные по глаза рамою окна, перемещались вдоль забора головы Берты и Константина. Его аккуратный пробор и ее цветастая шаль.

— Берта и Константин возвращаются, — предупредил он.

Дарья оторвала щеку от его груди, откинулась, чтобы увидеть его глаза, увидела и бесстрашно потянулась полуоткрытым ртом. Жаждущими губами она раздвинула его безвольные губы. Вечность продолжался этот поцелуй. Он задохнулся в смертельном нежелании-желании убежать бесовского морока, двумя руками отодвинул ее голову и заговорил, чтобы только оторваться от нее:

— Я видел ваш двойной портрет с Лизой, который нарисовал Даниил.

Она, еще не понимая ничего, механически поправила:

— Написал… — И очнулась. Спросила лихорадочно: — Где? Где?

— Брательник его посмертную выставку в своей галерее устроил. Вы с Лизой Даниилом ощущались как трагически раздваивающееся целое с двумя разными полулицами и тремя глазами в одном алом одеянии.

— Я куплю этот портрет! Я куплю его немедленно! — глухо шептала Дарья.

Внизу усердно топали, оповещая о своем прибытии, Берта и Константин.

— Он не продается.

Она, не снимая ладоней с его плеч, сказала и ни весело, и ни грустно, просто сказала:

— Вот и все, Жора.

— Мы не преждевременно? — громко осведомился снизу Константин.

Но Сырцов не ответил ему, он задал последний вопрос Дарье:

— Почему ты поставила на ее могиле безымянный крест? Ведь, наверное, есть родные и близкие, которые хотели бы знать, где она похоронена? — И крикнул вниз: — Еще пару минут, и мы в вашем распоряжении! — И Дарье: — Как же так, Даша?

— Она сирота, выросшая в краснодарском детском доме. А близких у нее было всего двое: Даниил и я. Осталась одна я. И я знаю, где она похоронена. — Она хотела разозлиться, но не смогла. Только погрустнела. И, чтобы прогнать тоску или забыть про нее, торопливо предложила: — По последней, Жора, да? По маленькой!