— Что там творится, пан президент? — заикаясь, выговорил Кевал. — Что они там делают?!

— Пустите меня! — выдохнул Бонди. — Христа ради, пустите меня! Бегите отсюда!

— Но что там произошло?

— Пустите! — воскликнул Бонди и, отпихнув Кевала кулаком, исчез за деревьями.

Дрожа всем телом, Кезал оперся о ствол. Изнутри бетонного строеньица доносилось нечто похожее на варварский гимн.

Несколько дней спустя на страницах «Народной газеты» было опубликовано следующее невразумительное заявление: «Вопреки утверждениям одной нашей газеты, перепечатанным также и за границей, хорошо информированные круги сообщают, что при торжественном пуске карбюраторной электростанции не произошло ничего сколько-нибудь непристойного. В связи с этим бургомистр славного города Праги подал в отставку по состоянию здоровья. Дуайен Биллингтон, напротив, пребывает в полном здравии. Нельзя не отметить, что все приглашенные на торжество заявили, будто более сильного ощущения они до сих пор не испытывали. Преклонять колени и возносить молитву господу — право каждого гражданина. Свершение чудес не противоречит никаким постановлениям демократического режима. Тем паче неуместно впутывать главу государства в те достойные сожаления происшествия, которые имели место из-за недостаточной вентиляции и нервного переутомления».

Спустя несколько дней после вышеупомянутых событий пан Г.X.Бонди, погруженный в задумчивость, бродил по пражским улицам с сигаретой в зубах. Прохожим, очевидно, казалось, что он смотрит себе под ноги, на самом же деле пан Бонди зрел в будущее. «Марек был прав, — рассуждал он сам с собой, — но еще более прав был преосвященный Линда. Словом, без дьявольских последствий бога на свет не произведешь. Народ пусть себе творит, что ему взбредет в голову. Но от этого бога могут потерпеть крах банки и вообще черт-те какие перемены произойдут в промышленности. Сегодня в Промысловом банке на религиозной почве забастовка; мы продали им карбюратор, и ровно два дня спустя банковские служащие объявили, что все ценности они передают на богоугодное дело помощи бедным. Во времена Прейсса этого бы наверняка не случилось.

Бонди угрюмо сосал мундштук. «Неужели, — рассуждал он сам с собой, — придется все бросить? А ведь за один только сегодняшний день мы получили более чем на двадцать три миллиона крон заказов. Эту лавину уже невозможно остановить. Но дело пахнет концом света или еще чем-нибудь похуже. Через два года нам всем придет один конец.

Нынче на планете работает несколько тысяч карбюраторов, и каждый днем и ночью извергает Абсолют, Этот Абсолют чертовски интеллигентен. У него ведь не исчезает безумное желание непременно занять себя делом. Конечно, он устал от праздности, тысячелетиями ему не позволяли работать, а теперь спустили с привязи. Какие шутки он выкидывает в Промбанке! Сам ведет бухгалтерские книги, подводит итоги, отвечает на письма; составляет приказы вместо членов правления. Рассылает контрагентам страстные послания насчет любви деятельной, активной. Все это так; но акции Промыслового стали макулатурой: кило за кусочек вонючего сыра. Вот оно как получается, когда бог впутывается в банковские дела.

Фирма «Оберлендер»*, текстильная фабрика в Упице бомбардирует нас отчаянными депешами. Месяц назад они поставили у себя карбюратор; все прекрасно, машина отлажена на диво. И вдруг сельфакторы я станки начинают работать сами по себе. Стоит порваться нити, как она сама собой связывается и ткет дальше, А ткачам остается сложа ручки таращить глаза. Рабочий день кончается в шесть часов, ткачи и ткачихи расходятся по домам, а станки действуют круглыми сутками вот уже три недели подряд и ткут, ткут — непрерывно. Фирма завалила нас депешами: тысяча чертей, заберите себе наш товар, шлите сырье, остановите машину. А теперь это несчастье обрушилось на фабрики братьев Буксбаумов, Моравиа, Моравиа и K° — словно какая-то инфекция передается по воздуху. В городе уже нет сырья; предприниматели в панике швыряют в сельфакторы тряпье, солому, глину — все, что попадется под руку. И — скажите на милость! — из этого дерьма машина вырабатывает километры полотенец, коленкора, ситца и всевозможных других товаров. Переполох царит страшенный; стремительно падают цены на текстиль; Англия повышает таможенные тарифы; соседние государства грозят ей бойкотом, А фабрики стонут: Христа ради, примите хотя бы товар! Везите куда хотите, присылайте людей, вагоны, автопоезда, остановите машины! Бесконечные жалобы в арбитраж с требованием возмещения убытков. Проклятая жизнь! И такие сообщения сыплются отовсюду, где установлен наш карбюратор. Абсолют ищет себе занятия, исступленно рвется в жизнь. Прежде он творил мир, а теперь ринулся в производство. В его власти Либерец, брненские хлопчатобумажные фабрики, Трутнов, двадцать сахароваренных заводов, лесопильни, пльзеньские пивоварни; опасность грозит заводам Шкода; он уже трудится в Яблонце* над производством ювелирных изделий и в яхимовских рудниках; кое-где заводчики сокращают рабочих, а кое-где запирают фабрики и в панике оставляют станки работать под замком. Перепроизводство достигло невообразимых размеров. Фабрики, где пет Абсолюта, закрыты. Это распад…

А ведь я патриот, — вспомнил пан Бонди, — Я не позволяю превращать в развалины нашу родину-мать! Ведь у меня здесь и собственные заводы. Ладно, отныне чешские заказы не будут выполняться. Что было, то было, но с этой минуты в Чехии не поставят ни одного карбюратора. Мы наводним ими Германию, и Францию; затем примемся бомбардировать Абсолютом Англию. Англия — консервативная страна, она отказывается принимать наши карбюраторы. Ну что же, начнем сбрасывать их с дирижаблей, как гигантские бомбы; мы заразим богом весь промышленный и финансовый мир и лишь в Чехии сохраним культурный, свободный от бога островок добропорядочности и добросовестной работы. Это, так сказать, мой патриотический долг перед родиной, а кроме того, у меня же тут фабрики!»

Г.X.Бонди был взволнован открывшейся перед ним перспективой. «По крайней мере мы выиграем время, пока изобретут какие-нибудь антиабсолютные маски. Черт побери, я из собственного кармана выложу три миллиона на изобретение защитных средств против бога. Ну скажем, не три — два миллиона. Чехи будут ходить в масках, в то время как остальные — ха-ха-ха! — потонут в боге. По крайней мере их промышленность пойдет ко дну».

Пан Бонди взглянул на мир прояснившимся взором. Вон идет молоденькая женщина; походка прекрасная, легкая, пружинистая; интересно, а какова красотка лицом?

Пан Бонди прибавил шагу, обогнал незнакомку и изогнулся было в учтивом поклоне, но вдруг раздумал и круто повернул обратно, да так резко, что чуть было не столкнулся с девушкой носом к носу.

— Ах, это вы, Элен, — торопливо заговорил пан Бонди, — я не предполагал, что… что…

— Я знала, что вы идете за мной следом, — ответила девушка, опустив ресницы, и остановилась.

— Вы это знали? — обрадовался пан Бонди. — И я вспоминал о вас.

— Я чувствовала ваше животное желание, — тихо промолвила Элен. — Мое… что?

— Ваше животное желание. Вы не узнали меня. Вы меня ощупывали взглядом, словно я продаюсь.

Господин Бонди нахмурился.

— Элен, отчего вам хочется меня унизить?

Элен покачала головой.

— Все мужчины так поступают. Все, все — одинаково. Редко встретишь на улице ясный, открытый, человеческий взгляд.

Пан Бонди чуть не присвистнул. Ага, вот оно что! Религиозная община старого Махата!

— Да, да, — ответила Элен на его невысказанное предположение. — Вы тоже могли бы войти в нашу общину.

— Ну, разумеется! — воскликнул пап Бонди, и подумал при этом: «Эх, жаль, хорошая была девка!»

— Почему жаль? — безгневно спросила Элен.

— Послушайте, Элен, — запротестовал Бонди, — вы читаете мысли. Это неприлично. Если бы люди читали мысли друг друга, общение стало бы невозможным. Это бестактно — знать, что твоему собеседнику пришло в голову.