Иван примостился на порожке. На коленях лежали тетрадки и отдельные листики. Он читал долго и терпеливо, подставив русую голову солнцу.

Мишко неспокойно похаживал возле брата, натянув на самые брови его фуражку. Светло-серая, шевиотовая, она приглянулась ему. Долго он примерял ее у зеркала. До того долго, что Анна Карповна обозвала его «Химкой-модницей».

У Ивана в руках — стихи Мишка, отмеченные областной грамотой. Он читал их, перечитывал. Затем спросил:

— Куда решил после десятого? Может, на литфак? Пустое дело. Что даст копание в книгах? Что даст литература? Какие неоткрытые тайны она хранит? Будешь потом кусать локти. Займись лучше точными науками. Будущее принадлежит им. Твои сверстники откроют новые элементы, разобьют ядро атома! Ты представляешь, что это такое? Океанский корабль возьмет двести граммов антрацита и на этом горючем материале совершит кругосветное путешествие!.. А что ты знаешь о звездах, о ракетоплавании? Ничего! Неужели тебе неохота полететь на Марс в космическом корабле? Дверь в небо откроют физика и высшая математика. Ты узнаешь новые миры, проникнешь в сокровенные глубины природы!..

Иван приумолк, подыскивая слова. Мишко глядел на него страдальческими глазами, умоляя продолжать. Он ловил высокую музыку его слов. Тело его то содрогалось от холодных мурашек, то окатывалось горячей волной. Он любил все то, о чем говорил брат, он думал обо всем этом. Ему нравились опыты в химкабинете. Он любил смотреть, как в сернокислом чаду пробирок вдруг возникает новое вещество, дымя и стреляя белым огнем или пуская мутно-холодные пузыри. Он любил уроки физики, опыты с электричеством. На молнию после этих опытов смотрел, как на синий трескучий блеск искры, которая прыгает между блестящими головками электромашины. Математика особенно нравилась ему. Если же говорить о Вселенной, то она занимала его еще в детстве. И вот теперь, когда открывается, возможность полететь к звездам, он пошел не в ту сторону. Ой, дурень, дурень! Скажи спасибо, что у тебя умный брат, который вовремя предостерег, поставил на верную дорогу!

Мишку стало стыдно, что он часто обижал Ивана, дразнил его «косым». У Ивана правый глаз больше левого. И рот чуть скошен направо. Стыдно издеваться над чужим горем, стыдно дразнить человека. Но люди, даже в детстве, часто бывают несправедливы.

Иван продолжал:

— Можно пойти в Ленинградский кораблестроительный. Подумай. Или к нам на физмат. Меня обещают взять в лабораторию, где работают над разбивкой ядра. Может быть, со временем и ты туда попадешь. Но я бы советовал идти в Московскую авиационную академию имени Жуковского. Видел объявление в «Комсомольской правде»? Посмотри. А стихами кто не баловался в школьном возрасте! Детская болезнь.

Мишко, пристыженный, взял из рук брата рукописи и пошел в палисадник к летней печке, сложенной из самана. Он медленно, по листку совал их в огонь. Они корчились в пламени, беззвучно кричали.

Борщ в чугунке, почуяв их жар, забулькал оживленно, выплескивая на плиту жирные дымящиеся пятна.

Мишко поднялся, отряхнул колени, взял вишневую палку и, опираясь на нее, пошел, прихрамывая, к Ивану. Ему стало легко и радостно.

Хорошо, когда есть такой брат!

Все дни, точно ягненок за маткой, Мишко ковылял за Иваном.

По утрам они ходили к реке. Солнце только-только пробивалось сквозь густые ветки яблонь. Тело знобко ежилось. Но вода была парная. В речке теплее, чем на берегу. Иван говорил, что такие купания укрепляют нервную систему, закаляют волю. Только надо не плюхаться, а входить в воду, медленно погружаясь. Для Мишка это была пытка. Когда вода достигала подмышек, хотелось визжать. Но он крепился. Прерывисто вздыхая и ухая, исполнял все наставления в точности.

До обеда Иван сидел над учебниками в палисаднике или, как говорил Мишко, в «полусадике». Абрикос давал плотную тень. Плохо только, что по улице часто ходили грузовики и клубы густой пыли, поднятой ими, тяжело переваливались через глухой забор, покрывая палисадник сухим туманом.

Летом отдыхать бы, а не склоняться над книгами. Но ничего не поделаешь! Иван запустил кое-что, партийная работа отнимала много времени: секретарь же парторганизации факультета. Вот и приходится теперь сидеть.

Мишко часами слонялся поблизости.

После обеда время шло веселее.

Волейбольная площадка пионерклуба, выбитая голыми пятками до чугунной твердости, оживлялась, когда приходил Иван — студент Харьковского университета. Высокий, длиннорукий, он брал мертвые мячи. Как никто, он мог потушить свечевую подачу.

Люда, подруга Доры, тоже неплохо играет в волейбол. Играет она легко, хотя плотная, весу немалого. Тело у нее пышное, белое, похожее на тугое тесто. Лицо чистое, румяное. Губы сочные, даже блестят. Она навешивает Ивану мячи над самой сеткой — только туши.

У Мишка все еще болит нога. Он может только судить. Держа в зубах Яншину сирену, судит строго и справедливо.

Когда лягут на сады звездные сумерки, все бегут к реке. В воде радостно взвизгивают, перекликаются молодые голоса.

Купаться поздним вечером удобно: можешь лезть в воду в чем мать родила.

После купания тело становится легким, как у птицы. Кажется, разбегись, расставь руки — и полетишь.

Люда доигралась. Дошло до того, что через Мишка она стала передавать записки Ивану. Мишко принимал их молча и также молча вручал. Всякий раз после такой записки Иван приходит домой поздно. Долго ворочается. Он спит на полу, на рядне, сложенном вдвое. Говорит, так здоровее.

Анна Карповна однажды недовольно заметила:

— Приехал отдохнуть, а смотри, что делаешь! Неужто в Харькове девчат мало, что ты тут до третьих петухов кохаешься!

Иван, не смутившись, ответил достойно:

— Я, мамо, не монах. Я человек, ничто человеческое мне не чуждо.

— Матери с вами не сговорить. Вы ученые. А только не дюже мне нравится...

Мишко слышал разговор. Он поразился смелости брата. В память врезалось: «Я человек, ничто человеческое мне не чуждо». Здорово! Мишко откровенно сказал об этом Ивану. Тот похвалу от себя отвел. Пояснил, что слова эти принадлежат древнему писателю Теренцию и что их любил повторять Карл Маркс.