Перегрузка росла. Вопреки этому, вопреки растущей тяжести они ощущали падение, от которого холодело в груди. Они падали из космоса, из пустоты, и она уходила из-под ног, разваливалась, крошилась; сжавшееся тело невольно ждало удара.

Он не замедлил последовать.

Конечно, смешно было назвать его ударом: просто толчок. Как при внезапной остановке лифта. Но его слишком долго ждали.

Спинки кресел приподнялись и посадили их. Шумерин вытер пот.

"Пожалуй, мы так избалуемся, — подумал Полынов. — Летели, летели томились; сели в кресла, поволновались чуть-чуть; толчок — здрасьте! Меркурий! Пассажиры могут выйти…"

Но выйти они пока не могли. Нельзя было открыть люк, покуда автоматы не проведут разведку по "форме N 7". Замеры радиации, напряженности полей, пробы на присутствие вирусов, невесть что еще, пулеметные очереди цифр и символов в окошке анализатора, прежде чем загорится зеленый огонек и электронный мозг голосом хорошенькой стюардессы объявит:

"Выход разрешен. Необходим скафандр N…"

Они стояли друг против друга, смущенно улыбаясь и решительно не зная, как держать себя в такую минуту. Хорошо, Бааде умудрился обезвредить киноаппарат, который автоматически срабатывает при посадке и запечатлевает для истории их лица.

— Включите-ка звукопеленгатор, — нашелся Полынов.

Шумерин пожал плечами (какой может быть звук в столь разреженной атмосфере?), но просьбу выполнил. Звук, однако, был. Космонавты переглянулись. Первый услышанный ими на Меркурии звук донельзя напоминал что-то.

— Похоже на шуршание сухих листьев, — определил Полынов.

— Вот-вот, — не удержался Шумерин. — Летели на край света послушать шелест осенних листьев.

— Согласитесь, однако, что мы не ожидали этого. Неужели ветер?

— Скоро узнаем.

Когда ждешь, время обретает тяжесть, от которой болят плечи. Шумерин уже начал переминаться с ноги на ногу.

Наконец кибернетическая "стюардесса".смилостивилась. Она подтвердила, что человека за бортом не поджидает никакая опасность.

— Вы — первым, — почему-то переходя на «вы», сказал капитану Полынов.

Он стоял у люка и смотрел, как Шумерин медленно и неуклюже спускается вниз.

Психолог впервые высаживался на планету, где никто еще не бывал. Сбывались детские мечты, но тогда все представлялось, разумеется, не так. Как именно, помнилось плохо. Кажется, все выглядело лазоревым, сердце сжималось и ликовало от счастья. Вероятно, так. Был ли он счастлив теперь? Полынов остерегался ответить: все слишком спокойно и буднично. Немного тревожно, как при взгляде с большой высоты. Но разочарования ни малейшего; может быть, так оно и выглядит — счастье большого свершения?

Почва была необычной. Прежде всего нерезкой по цвету, словно на нее смотришь, сквозь запотевшие стекла шлема. Над гладким и серым, похожим на асфальт покровом возвышались иссиня-черные камни. Их удлиняли тени. И так всюду. Черные камни в оправе асфальта:

Естественно, Шумерин прицелился ступить на ровную площадку. Немного поколебался, видимо, и его смущала странная нерезкость окружающего. Высоко занес ногу, откинул голову и шагнул, как на церемониальном марше.

И едва не упал, потому что нога ушла в «асфальт» по щиколотку. Взвился дымок.

Бааде и Польшов, не выдержав, расхохотались чуть более нервно, чем того требовали обстоятельства.

— Вот так штука! — присвистнул Шумерин, нагибаясь. — Это же пылевое облако!

Космонавты сбежали вниз. Да, капитан не ошибся: «асфальт» был плотным облаком пыли, сухим туманом, закрывающим выемки почвы.

— Ну, это понятно, — Бааде поднялся с колен и машинально обмахнул их перчаткой. — Почва нагрета до двухсот градусов, сила тяжести невелика. Вот пылинки и исполняют танец броуновского движения.

Разглядывать дорожные пейзажи всегда было для Полынова наслаждением. Тем более он мечтал о мгновении первой встречи с Меркурием. Но сейчас, чем далее он вглядывался в пейзаж чужой планеты, тем сильней в нем росли безотчетное раздражение и неприязнь.

Огромное солнце опиралось на горизонт Меркурия стеной белого пламени. Такой яркой, что он плавился и прогибался, как под тяжестью. Равнина вдали мутно пылала, подожженная нестерпимым светом.

Вверху застыло черно-фиолетовое небо. В космическом холоде медленно шевелились багровые языки протуберанцев. Оттого еще более усиливалось впечатление разверзнутой печи, готовой обрушить на Меркурий жар и пламя.

Но от Солнца отлетали жемчужные крылья короны; в их взмахе таилась прохлада сумерек. Неистощимый полдень, непроглядная ночь, мягкий вечер — все соседствовало в противоестественном контрасте. Меркурианский воздух мерцал и светился, пропитывая собой и свет и тень. Как мгла, хоть это и не было мглой. Неосязаемый трепет пространства, дрожание эфира — этому не было точного имени. Все смотрелось нечетко и зыбко, как сквозь струящуюся пелену, которую так и хотелось сбросить.

— Черт! — выругался Польшов, отчаянно мигая. Глаз невольно учащал движение век, чтобы устранить помеху — стереть несуществующую слезу.

Остальные чувствовали то же самое — досаду и раздражение. Разум почему-то не хотел принимать того, что видел глаз; это было незнакомым и неприятным ощущением.

— Никак не могу понять, что же это такое, — вздохнул, наконец, Шумерин.

— Просто мы внутри газосветовой трубки, — щурясь, сказал Бааде. — Или внутри полярного сияния, если так больше нравится. Разреженная атмосфера, близость Солнца и, как следствие, высокая ионизация газов. Вот и все. И между прочим…

Он обвел взглядом друзей.

— …Между прочим, мы превратились в святых. Он протянул руку, и тогда все заметили, что над шлемами горят еле заметные лучистые нимбы. Огоньки бежали и по корпусу корабля.

— Электризация! — догадался Польшов.

— Точно. И знаете, что мы приняли за шорох листьев? Потрескивание этих самых искр.

— Могли бы сразу догадаться.

— Конечно.

— Но какой вид у Меркурия…

— Неуютный.

— Верно…

Они долго переговаривались так, потому что дольше разглядывать Меркурий почему-то не хотелось, а признаться в этом было неловко. Здесь ничего не значили обычные оценки. «Прекрасный», "жуткий" — эти и подобные им слова не годились. То был воистину чужой мир, требующий новых определений.