– А что с ними такое? С болезнями?

– Ох, да хватит же. Дело не в болезнях, – говорит она. – Дело в пациентах. И вы это знаете.

– Вы хотите сказать, что те люди из списка Мичума все-таки были вашими пациентами?

Доктор Таун из тех женщин, которые, глядя на мужчину с отвращением, могут испепелить его на месте.

– У меня нет времени на всякую ерунду. Меня ждут.

Она уходит – высокая, стройная, недоступная. Свой шанс Воорт упустил.

Его сердце колотится.

Но он идет следом, поодаль, беспомощно размышляя, что в этот час было бы легко устроить несчастный случай в парке. На нее могла наехать машина. Или, когда она выйдет из парка, ей на голову мог свалиться кирпич. Город – кипящий котел всевозможных несчастных случаев, мини-катастроф, готовых разразиться в любой момент. Лифты падают в шахту. Рушатся строительные леса. Пассажиры под напором толпы падают на рельсы перед приближающимся поездом.

И это всегда несчастные случаи.

Она выглядит уязвимой, думает Воорт, и она такая красивая.

Интересно, кто это ее ждет? Интересно, есть ли у нее парень?

«О нет. Не надо снова», – думает он.

Что там Микки говорил о влечении третьей степени?

– Это будет нечто, – говорит Микки. – Смотри на левую сторону экрана.

Время – три часа дня, день – следующий, но Мичум еще не позвонил. Воорт весь день старался сосредоточиться на работе: на папках и отчетах на столе, – несмотря на дурное предчувствие. Сейчас шторы в кабинете задернуты. Единственный источник света – широкоэкранный телевизор «Сони», установленный в стенной секции.

– Сантос прислал видеокассету, – объясняет Микки. – Трое парней в синем, которые прячутся за «шевроле», – чикагские копы.

На экране – зернистое черно-белое изображение, похожее на старый фильм о войне. Надвигается толпа; люди идут цепью, взявшись за руки. Их пение становится все громче, бросая вызов стоящему наготове полицейскому кордону.

– Шестьдесят восьмой год, – говорит Микки. – Добро пожаловать на Национальный съезд демократической партии.

Демонстранты – в основном молодые люди лет восемнадцати – двадцати, одетые с нарочитой небрежностью – по моде того времени, когда культивировался образ антипроцветания: рваные джинсы, крашенные «узлами» футболки, кожаные жилеты с бахромой, сандалии и бусы. Волосы мужчин спадают на спины или завиты в стиле «афро» – даже у белых. На головах красные «пекинские» повязки, иногда с надписями вроде «Нет войне».

Над толпой плывет лозунг «К черту полицейских свиней!».

– Мы свиньи, пока твою сестру не изнасилуют, – фыркает Микки. Он ненавидит любые формы нарушения общественного порядка.

Звонит телефон, и Воорт с надеждой хватает трубку, но это не Мичум. Журналист из «Дейли ньюс» спрашивает об утреннем аресте таксиста за вчерашнее убийство женщины в Гарлеме.

– Мы не даем информацию, пока не извещены ее родные. Они в отъезде, – отвечает Воорт, а на экране телевизора из толпы летят кирпичи, с силой ударяя в щиты чикагских копов. – За всей информацией обращайтесь в отдел по связям с общественностью.

– Воорт, они вечно переливают из пустого в порожнее. Скажите по крайней мере, было ли это преступлением на расовой почве?

– Это было преступление на сексуальной почве.

Вешая трубку, он смотрит, как человек, держащий дергающуюся камеру, отступает перед толпой и ныряет за полицейский кордон, так что теперь протестующих видно из-за двух рядов шлемов и концов дубинок.

– Почему ты мне это показываешь? – спрашивает Воорт.

– Сантос хотел, чтобы мы посмотрели на Чака Фарбера. Вон парень слева размахивает бутылкой коки.

Телефон звонит снова. Микки нажимает кнопку паузы, и двинувшиеся вперед полицейские замирают.

– Конрад? В Гарлеме просто отлично. – Главный детектив Нью-Йорка Хью Аддоницио не считает нужным представляться. – Чисто сработано.

На экране лица полицейских кажутся такими же искаженными ненавистью, как и лица демонстрантов.

– Хью, этот тип оставил кучу отпечатков, поехал домой, улегся спать и сам открыл дверь, когда мы постучали.

– Радуйся, что все так просто, – хмыкает Хью. Недавно он объявил, что собирается на пенсию, и по всему управлению висели извещения о прощальном банкете в Куинсе. – В общем, в твоем распоряжении двадцать минут. Комната для журналистов. Сделаешь официальное сообщение. Семья женщины об аресте извещена, а фотографы любят тебя снимать.

Изображение на экране снова оживает, и Чак Фарбер поворачивается и бежит. У него тощая бородка, прямоугольные очки в тонкой оправе и бандана, которая с трудом удерживает длинные волосы, рассыпающиеся по плечам расстегнутой рубашки военного образца, под которой видна футболка с изображением хиппующей рок-группы. Бандана, вместо того чтобы придать ему грозный вид, скрадывает лет пять, так что он выглядит тринадцатилетним подростком.

– Вот бездельник, – говорит Микки.

Воорт качает головой, думая о своем.

– Странные были времена. Чак Фарбер ходил на демонстрации, а отец Мичума воевал во Вьетнаме.

На экране начинается драка.

– Мы с Мичумом часто рассматривали фотографии, которые он присылал. Мы наряжались и играли в войну. В доме было столько военного барахла, что хватило бы экипировать целую армию. Мне приходилось надевать абажур, похожий на вьетконговскую шляпу, и хипповские сандалии. Я был комми. И всегда проигрывал.

– Что случилось с его отцом?

– Погиб, наступив на мину. А брат Мичума Ал был морпехом. Он взлетел на воздух вместе со штабными казармами в Бейруте во время теракта. Похороны были ужасные.

– Господи. Звонит телефон.

– Мичум – последний оставшийся в живых мужчина в семье, – заканчивает Воорт, снова хватая трубку.

На этот раз звонит Хейзел из компьютерного отдела. Ей было восемь лет, когда американская армия освободила ее из немецкого концлагеря в конце Второй мировой войны. Ее родные не были евреями, но нацисты считали иначе. Она до сих пор говорит с акцентом.

– Ни один из тех людей, имена которых ты мне дал, не состоял на военной службе. Ни один из них не подвергался аресту. А доктор Джилл Таун никогда не нарушала даже правил парковки.

– В нашем городе это может означать одно, – комментирует Воорт. – У нее, вероятно, нет машины.

– Ой-ой, – говорит Микки, не отрывающийся от телевизора, – наши поддают им!

На экране людские цепи смешались. Полицейские в штатском, на которых вначале указывал Микки, окружили Чака Фарбера. Поднимаются и опускаются дубинки; мальчишка свернулся в клубок на траве, прикрывая голову.

Разумеется, в начале карьеры Воорт и Микки, как и все новички, изучили «сдерживание массовых беспорядков». Они надевали тяжелые защитные жилеты и наколенники. Они учились обращаться с электрическими дубинками. Вместе с другими полицейскими они выстраивались в живую цепь и согласованно шагали к переодетым в штатское полицейским, которые в тот день играли роль бунтовщиков. «Бунтовщики» кричали Воорту и Микки: «Детоубийцы!» Использовали они и термины на иностранных языках, которые звучали еще хуже.

Некоторые копы настолько увлекались игрой, что начинали драться. Микки и один из «протестующих», новобранец по фамилии Макмиллан, в конце концов покатились по земле.

– А что бы ты сделал, если бы какой-нибудь козел швырнул в тебя кирпичом? – спрашивает Микки, пока Воорт смотрит, как люди в штатском надевают на Чака Фарбера наручники и, заломив руки, тащат к полицейскому фургону. Лицо его залито кровью. Уже у самого фургона Фарбер взбрыкивает, и один из копов, пошатнувшись, хватается за живот.

– Выключи, – просит Воорт.

Микки выключает видео. На экране появляется диктор Си-эн-эн с биржевыми новостями.

– Ой-ой-ой. Снова побоище, – вздыхает Микки.

Он выключает видеодвойку. Тишину нарушает тихий стрекот вертолета за окном – то ли машина дорожной службы, то ли везет пассажира из Международного аэропорта имени Кеннеди на новую посадочную площадку у Ист-Ривер или наоборот. Воорту не по себе из-за увиденного, да и Микки, несмотря на браваду, выглядит несколько смущенным. Они посвятили себя защите обычных граждан, и если обычные граждане дерутся с копами, это подрывает основы их мира.