– Нью-йоркский полицейский, – говорит он. – Просто заурядный городской полицейский. Ты это хочешь сказать?

– Детектив.

– А ты сказал этому детективу, почему даешь ему список? Что ты вообще ему сказал?

– Я просил его… я хотел, чтобы он… проверил… имена… проверил имена.

Человек в кресле проводит рукой по коротким седым волосам.

– И ты хочешь, чтобы я поверил, будто ты просто дал ему список имен и ничего не объяснил, – говорит он, не столько повторяя услышанное, сколько рассуждая про себя. – Ты хочешь сказать… – начинает он, но внезапно мрачность сменяется пониманием. – Ты хочешь сказать, что не был уверен, можно ли ему что-то рассказать, и поэтому просто защищал людей, пока твои подозрения не подтвердились. Ты не хотел разглашать больше, пока не уверился, что все реально.

– Д-да-а.

Седой встает, хмурится.

– Или я сам себя обманываю, потому что хочу услышать именно это?

Пауза.

– Чарли, – зовет он. – Я не уверен, что он сказал всю правду.

Несколько минут спустя, когда Чарли заканчивает еще один сеанс, седой спрашивает:

– Но как детектив должен проверить имена, если больше он ничего не знает?

– Позвонить… друзьям… в этих городах.

– А с какой стати детективу соглашаться и вообще тебя слушать? У него есть другие дела. Зачем обращать внимание на твою просьбу? Незнакомый тип просто заходит с улицы и просит детектива «проверить несколько имен» – ты ведь так сказал, – и детектив, на котором, полагаю, и так висит миллион дел, серьезных дел, тут же становится по стойке «смирно» и говорит: «Есть, сэр, сию минуту, сэр, я совершенно свободен и немедленно побегу заниматься вашим идиотским делом…» Ты это мне хочешь сказать? Чего ты мне не говоришь?

Повязка возвращается на рот Мичума, он ощущает мерзкий привкус клея. Давится криком.

– Мы… были знакомы, – сипит Мичум, когда Чарли снова сдвигает повязку.

– Значит, это старый друг.

– Да.

– И как же зовут этого приятеля?

Мичум закрывает глаза. На этот раз он не хочет смотреть, не хочет видеть Чарли, но чувствует руки возле рта. Пытается укусить, как-то отвернуться. Он чувствует, как тело выгибается дугой с такой силой, что, кажется, позвоночник вот-вот переломится.

«Не-не-не-не-не-не называть имя Воорта».

– Силен. – В голосе Чарли недовольство смешано с восхищением. – Не думал, что в нем что-то осталось.

– Давайте послушаем великого актера, который пошел на такие жертвы во имя работы. Для этой роли он прибавил тридцать фунтов! – восклицает ведущий передачи, и сквозь боль до Мичума доносится гром аплодисментов.

Через некоторое время Мичум теряет сознание, и тут звонит телефон, заставляя вздрогнуть человека в бежевом свитере. Ему не нравится, что кто-то звонит.

– Ты уверен, что никто не видел, как ты вошел? – спрашивает он Чарли, который теперь тоже запыхался.

– Наверное, кто-то недоволен, что телевизор работает слишком громко.

– Наверное, – повторяет седой с оттенком сарказма. – Предлагаешь сделать ставку на эту гипотезу?

– Это ты просил поторопиться. – Чарли снова начинает кашлять. Ему приходится стереть мокроту с уголка рта.

Седой снова задумывается и затихает. Впервые за весь вечер на его лице появляется раскаяние, и это совершенно меняет такого крупного человека, сдержанного и сильного.

– Ты прав. Извини. Я сорвал зло на тебе.

– Пустяки, – говорит Чарли.

– Я серьезно. – Седой по-настоящему взволнован. – После всего, что ты сделал и что собираешься сделать, я не имею права на тебя срываться.

– Я сказал, забудь.

– Спасибо. Надевай пижаму, и заканчиваем. Вот таблетка. У тебя десять минуг, пока она подействует.

– Моя семья? – спрашивает Чарли.

– Уже сделано, – отвечает человек с поврежденным локтем.

Из пластикового пакета Чарли вытаскивает совершенно новую, завернутую в целлофан зеленую атласную пижаму. Начинает переодеваться.

– Хм! Замечательно, – усмехается он, надев пижамные штаны. – Знаешь, я всегда смеялся над людьми, которые носят пижамы.

Он аккуратно кладет на стул сложенную рубашку. Потом брюки. Все его движения отдают рутиной: так муж, женатый много лет, собирается забраться под одеяло на своей стороне двуспальной кровати и взять журнал «Пипл» или пульт от телевизора или просто, устав после трудного дня, протянуть руку и выключить прикроватную лампу.

Человек с поврежденным локтем надевает светло-коричневую шерстяную куртку с капюшоном. Возле двери он поворачивается и смотрит, как худой мужчина надевает новенькую пижамную куртку, потом ложится под одеяло рядом с Мичумом.

– Чарли, мне жаль, что до этого дошло. – Бросает взгляд на неподвижное тело на кровати: – Мичум, ты меня разочаровал. – И более ни слова.

Мичум Лоренс Киф, девяти лет от роду, неуверенно переминается в дверях спальни. Утром хоронили родителей Воорта. Первый в жизни Мичума траур, первая смерть близких людей. На нем новенький темный костюм-тройка, отглаженная белая сорочка фирмы «Ван Хьюзен» и черный пристегивающийся галстук, как у владельца похоронного бюро. Конрад Воорт лежит на узкой кровати, уставившись в потолок, и едва сознает, что друг рядом.

– Мне очень жаль твоих родителей, – бормочет Мичум.

– Мне все время кажется, – говорит Воорт, и от этого жутко безжизненного голоса Мичума бросает в дрожь, – что они сейчас войдут. Или что я проснусь – а они будут внизу.

Внизу слышны голоса взрослых, занимающихся делами, которыми взрослые люди обычно занимаются, когда кто-то умирает. На улице июль, и город ухитряется как-то продолжать жить, несмотря на отсутствие родителей Воорта. Трагическое известие мальчику сообщили, когда он играл в софтбол в Центральном парке. Он просто стоял на дальнем конце поля, когда пришел один из дядей и сказал, что частный самолет, на котором родители летели на мероприятие по сбору средств для – ирония судьбы – семей умерших полицейских, разбился возле Олбани.

И теперь десятки Воортов слетелись в городской дом со всего большого Нью-Йорка. Время от времени кто-нибудь поднимался наверх, чтобы попытаться успокоить мальчика, – когда самим удавалось справиться со слезами.

– Хочешь, пойдем в парк? – предлагает Мичум, не зная, что сказать, боясь навредить, желая помочь.

– Нет.

Мичум делает шаг в комнату.

– А хочешь, м-м, погулять?

– Нет.

– А поиграть в шашки?

– Нет.

Воорт отворачивается, но чувствует, что друг подходит ближе. Скрипит стул – видимо, Мичум сел. Через приоткрытое окно с Тринадцатой улицы доносится обычный шум: грузовики, такси, мотоциклы курьеров… Город занят обычными делами. Кажется невероятным, что мир по-прежнему живет, как жил.

Боль скручивает живот. Несколько минут назад последняя посетительница (одна из тетушек) посоветовала Конраду «попытаться уснуть». Воорт вдруг постигает, что взрослые внизу – работающие в полиции дяди и кузены, комиссар и даже мэр, которые до вчерашнего дня казались такими могущественными, – по-человечески слабы. Они могут обеспечить лишь ограниченную защиту от опасности. Защитить от боли они не могут.

По крайней мере Мичум все тот же худенький мальчик, что и вчера. У Мичума нет положения, которое он мог бы потерять в глазах Воорта. Они равны, поэтому друг не разочаровал его.

Но разговор – это совсем иное дело. Обычно, когда Мичум приходит сюда или Воорт приходит к Мичуму, рано или поздно они достают альбомы с фотографиями.

– Наша семья служит в армии с Гражданской войны, – хвастается Мичум, показывая потускневший черно-белый снимок работы самого Мэтью Брейди:[3] полковник Роберт Л. Мичум верхом на коне у Виксберга, где он погиб под огнем конфедератов во время знаменитого сражения 1863 года.

– Ну-у, наша семья служила копами гораздо дольше.

– В армии опаснее.

– Ха! Армейским не приходится воевать годами без перерыва, может быть, даже все время, пока они в армии. А полицейские выходят на улицы каждый день.