Это был отнюдь не прямолинейный процесс. С одной стороны, как показал опыт революции 1905 г., “долгое и безраздельное господство самодержавия накопило невиданное, пожалуй, в истории количество революционной энергии в народе…”. Но, с другой стороны, ведь этот народ составлял часть капиталистического общества и поэтому “не лишен недостатков и слабостей капиталистического общества. Он борется за социализм, и вместе с тем борется против своих собственных недостатков”. Все же иногда они одолевают его. Так, с начала первой мировой войны “буржуазия повсюду победила, на время, пролетариат, захлестнула его мутным потоком национализма и шовинизма”. Но все же основная тенденция в конечном счете прокладывала себе дорогу.
Суть этой основной тенденции — все более полное психологическое ощущение и все более ясное сознание деления существующего общества на два антагонистических лагеря, на “мы” и “они”. Об этом очень сильно написал Ленин. “А представитель угнетенного класса, хотя из хорошо оплачиваемых и вполне интеллигентных рабочих, берет прямо быка за рога, с той удивительной простотой и прямотой, с той твердой решительностью, с той поразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: „мы", трудящиеся, и „они", эксплуататоры… „Какая мучительная вещь, эта „исключительно сложная обстановка" революции" — так думает и чувствует буржуазный интеллигент. „Мы „их" нажали, „они" не смеют охальничать, как прежде. Нажмем еще — сбросим совсем" — так думает и чувствует рабочий”.
Ниже мы еще вернемся к широчайшему теоретическому значению для социальной психологии как науки этого бегло сформулированного тут Лениным принципа “мы и они”.
Сейчас он нам существен как конкретный показатель полной, кульминационной зрелости революционного духа пролетариата. Сложилось это ощущение деления мира на “мы и они” — и решительный бой неизбежен. “Решимость рабочего класса, — пишет Ленин, — его непреклонность осуществить свой лозунг — „мы скорее погибнем, чем сдадимся" — является не только историческим фактором, но и фактором решающим, побеждающим”. Этот фактор толкает пролетариат к вооруженному бою и к военной победе… “Эксплуатируемый класс, не стремящийся к тому, чтобы иметь оружие, уметь им владеть и знать военное дело, был бы лакейским классом”.
Хотя, по Ленину, лишь после социалистической революции становится возможной задача полного освобождения духа масс от капиталистического наследства, все же сама революционная борьба, сама революция служит уже могучим воспитателем масс.
“Действительное воспитание масс никогда не может быть отделено… от революционной борьбы самой массы. Только борьба воспитывает эксплуатируемый класс, только борьба открывает ему меру его сил, расширяет его кругозор, поднимает его способности, проясняет его ум, выковывает его волю”. Революционная война, втягивающая и заинтересовывающая угнетенные массы, говорит Ленин, вызывает энергию и способность творить чудеса. И это относится не только к передовому революционному классу, пролетариату, но и к крестьянам. Революция 1905-1907 гг., по словам Ленина, “впервые создала в России из толпы мужиков, придавленных проклятой памяти крепостным рабством, народ, начинающий понимать свои права, начинающий чувствовать свою силу”.
Но пока нет налицо этого обратного воздействия самой революции на психологию масс в условиях дореволюционных, “мирных”, все социально-психологические наблюдения Ленина подчинены единственной задаче: как можно полнее учесть и соединить потенциальные силы в обществе, которые могли бы прямо или косвенно способствовать наступлению и победе революции. Задача состояла в том, чтобы неустанно сливать вместе все ручейки, все разрозненные струйки, все отдельные капли протеста в обществе. Разумеется, для этого прежде всего надо было учесть объективную конечную общность интересов, но ближайшим образом речь шла о субъективной, психологической стороне. Ленин сформулировал установку в таких словах: “…собирать, если можно так выразиться, и концентрировать все те капли и струйки народного возбуждения, которые высачиваются русской жизнью в количестве неизмеримо большем, чем все мы себе представляем и думаем, но которые надо именно соединить в один гигантский поток”. Ленинская наука революции требовала этого выискивания научным прожектором любых признаков подъема, любых, даже самых незначительных тенденций, которые могли бы быть объединены и суммированы в революционном лагере. Еще в 1901 г. Ленин писал: общественное возбуждение растет в России во всем народе, и долг социал-демократов научить передовую рабочую интеллигенцию “пользоваться вспыхивающими то здесь, то там огоньками общественного протеста”.
На первом месте стояла задача суммации отдельных проявлений недовольства и протеста в рядах рабочего класса. Ленин с величайшей зоркостью описал некоторые психологические закономерности заразительного действия выступлений отдельных групп рабочих на других. “…Рабочие соседних фабрик всегда испытывают подъем духа, когда видят, что их товарищи начали борьбу… Часто стоит только забастовать одной фабрике, — и немедленно начинается ряд стачек на целой массе фабрик. Так велико нравственное влияние стачек, так заразительно действует на рабочих вид их товарищей, которые хоть на время становятся из рабов равноправными людьми с богачами!” Но заражение — это не только распространение данного настроения и действий вширь, но тем самым и переход его на новый уровень. “В начале движения, — писал Ленин, — нередко экономическая стачка обладает свойством будить и шевелить отсталых, обобщать движение, поднимать его на высшую ступень”. Ленин замечательно описал в 1905 г. один пример такого одновременного количественного и качественного сдвига: “Стачку наборщиков в Москве начали, как сообщают нам, несознательные рабочие. Но движение сразу ускользает из их рук, становится широким профессиональным движением. Присоединяются рабочие иных профессий. Неизбежное выступление рабочих на улицу, хотя бы для оповещения неосведомленных еще о стачке товарищей, превращается в политическую демонстрацию с революционными песнями и речами. Долго сдерживавшееся озлобление против гнусной комедии „народных" выборов в Государственную думу прорывается наружу”.
Замечательно наблюдение Ленина о воздействии забастовочного движения рабочих на симпатии и чувства крестьян: “Только волны массовой стачки… пробудили широкие массы крестьянства от летаргического сна. Слово “забастовщик” приобрело у крестьян совершенно, новое значение: оно обозначало что-то вроде бунтовщика, революционера, что раньше выражалось словом “студент”. Но поскольку “студент” принадлежал к среднему сословию, к “ученым”, к “господам”, он был чужд народу. Наоборот, “забастовщик” сам из народа, сам принадлежал к числу, эксплуатируемых…” В этом наблюдении ясно прочерчивается лишний раз, как формируется в народной психологии противопоставление “мы и они”. Через множество маленьких мостиков, вроде предпочтения слова “забастовщик” слову “студент”, перебрасывается психологическое ощущение общности крестьян и рабочих и их общей чуждости господам, хотя социально-экономические корни революционного настроения у крестьян и рабочих были существенно различны.
Ленин говорит о летаргическом сне крестьян лишь в смысле политическом, в смысле чуждости их пролетарскому движению. Крестьяне подошли к 1905 г. со своей собственной слепой революционностью. “Крестьянину нужна земля, и его революционное чувство, его инстинктивный, первобытный демократизм не может выразиться иначе, как в наложении руки на помещичью землю”.
Ленин связывал эту черту психологии с особенностями экономики — в России больше, чем где-либо, остатков крепостничества в аграрном строе, отсюда больше примитивной непосредственной революционности в крестьянстве и в тесно связанном с ним рабочем классе, но в этой революционности, разъясняет Ленин, несомненно меньше пролетарской сознательности, чем общего для тех и других “протеста”.