– Вы, должно быть, остановились в «Сент-Стефене» в Солито? – продолжала спрашивать девушка, пока Кент украдкой рассматривал ее. Теперь выражение ее лица уже не казалось ему таким суровым.

Он утвердительно кивнул в ответ и, спотыкаясь, попытался попрочнее устроиться на выступе. Волны разбивались у самых их ног, сквозь плеск воды слышался резкий скрип камешков. Чайки с криками носились над их головами. У Кента начала кружиться голова от всего этого шума и движения.

Серые скалы, серое море с его неумолкаемым рокотом, темные тучи на еще более темном небе – все это вызывало странное смятение, тревожило и возбуждало. Один неверный шаг или движение грозили смертью. Нечего было ждать пощады от этих суровых утесов, каменных стен и вечно бурлящей, беспокойной и злобной зеленой воды.

– Сюда! – сказала вдруг девушка, пристально смотревшая в его озабоченное и смеющееся лицо. Она протянула ему руку в толстой рукавице, ухватившись за которую Кент сразу почувствовал уверенность и спокойствие. – Сойдите здесь, и я вам кое-что покажу, – добавила девушка весело.

Не выпуская ее руки, он стал карабкаться следом за девушкой по опасной дороге. Наконец, после того, как они прошли ярдов сто, Кент, задыхаясь, остановился, потому что его путеводительница вдруг исчезла, словно провалилась сквозь землю. Передохнув, он снова ухватился за протянутую ему из-за выступа руку, и через минуту оба стояли в углублении, походившем на пещеру, но едва вмещавшем двоих людей.

Как восхитительно спокойно и безопасно показалось Кенту в этом убежище, где потолком служила нависшая черная скала, а дно было усыпано мелким чистым песком! Он уселся на этот песок рядом с незнакомкой, высунув ноги наружу. Шум прибоя, крики чаек доносились сюда совсем слабо, и от ветра они были абсолютно защищены.

На лице Кента изобразилось такое облегчение и удовольствие, что девушка, взглянув на него, весело расхохоталась.

– Право, поверить трудно! – воскликнул он совсем по-мальчишески. – После этого ада – такая благодать!

Он набрал в ладонь немного песка. – Приливы доходят и сюда? – спросил он с удивлением.

– О, и еще гораздо выше! Осенью прибой у нас очень бурный. Вода и сегодня к вечеру, часам к десяти, должно быть, зальет эту пещеру, – спокойно уверила девушка.

Она сняла свою шляпу, и Кент подумал, что никогда он не видел ничего красивее этой массы тонких блестящих золотистых волос, небрежно подобранных на затылке и рассыпавшихся легкими капризными завитками вокруг лица, как пронизанная солнцем паутина.

Кожа у нее тоже была очень светлая, но на этом лице белокурой саксонки резко выделялись густые черные брови, еще усиливая общее выражение хмурой напряженности, как у упрямого и чего-то страстно добивающегося ребенка. Светло-синие глаза, несколько большой рот с крепкими белыми зубами («Настоящий рот англичанки», – подумал Кент), открытая и неожиданно широкая улыбка. Все признаки северной расы были налицо, но эти прямые, строгие черные брови вносили какой-то диссонанс.

Приглядываясь к ней, насколько позволяло приличие, Кент решил, что через десять лет, когда она вполне расцветет, эта девочка будет поразительной красавицей.

– Здесь в скалах множество таких пещер, – говорила она между тем. – А внизу, в миле или двух от берега, есть одна настоящая, большая, внутри устроен очаг и висит гамак. Это было любимое место моих игр с тех пор, как я себя помню.

– Вы из Солито? – осмелился спросить Кент.

Он от всей души наслаждался этим неожиданным приключением на пустынном берегу, и его новая знакомая все больше нравилась ему. Она в эту минуту, нагнувшись, завязывала шнурки на своих туфлях. При вопросе Кента она выпрямилась, не выпуская из рук шнурков, и посмотрела на него удивленно и немного негодующе.

– Я? – сказала она высокомерно. – Да, я Жуанита Эспиноза.

– Вот как?! – заметил после минутной паузы Кент с извиняющейся улыбкой. – А я и не знал, что сеньора Эспиноза… что у сеньоры Эспинозы есть… Вы кто ей? Племянница?

– Ее дочь. Любой человек в Солито мог бы вам это сказать.

– И вы живете здесь постоянно?

– Жила здесь всю свою жизнь. Нет, – поправилась она, – кроме тех четырех лет, что провела в монастырской школе. Мать меня сначала обучала сама, а потом я поступила в пансион в Мэрисвилле.

– Вот как! Но отчего в Мэрисвилле? Разве нет школ поближе? Хотя бы в Сан-Жозе или Сан-Франциско?

– Все мои тетушки Эспинозы и бабушка воспитывались в монастыре «Нотр Дам» в Мэрисвилле, – объяснила девушка степенно. – Когда моя бабка была молода, Мэрисвилль был больше, чем Сан-Франциско, Лос-Анджелеса еще не существовало, а Бениция была главным городом штата. И в глазах моей матери и матери моего отца Мерисвилль остался единственным местом, где молодые девушки получают образование, – закончила она со смехом.

– Ваша бабка, вероятно, могла бы рассказать много любопытного о старых временах, – заметил Кент.

– Ее уже нет в живых.

– А нравилась вам жизнь в пансионе? – спросил Кент, поднимая глаза на собеседницу.

Он теперь полулежал, облокотясь на руку, и лениво рисовал узоры на песке острым краем раковины.

К Жуаните как-то сразу вернулась ее прежняя сдержанность.

– Да, очень нравилась, – отвечала она коротко и сухо. Кент угадал причину этой перемены в ней. Он слишком много спрашивал, и она уже рассердилась на себя за излишнюю откровенность. Надо поправить дело.

– А я вот не особенно любил школу, – заговорил он, словно не замечая ее сухости. – Правда, только до последнего года ученья. Зато потом, в колледже, я провел чудные годы. Я родом из Принстауна, мое имя, Фергюсон, Кент Фергюсон. На втором курсе я стал писать и… – Он вдруг запнулся, лицо его омрачилось. – Это было семь лет тому назад, – добавил он затем, хмурясь и улыбаясь в одно и то же время.

– И вы продолжаете писать? – спросила заинтересованная Жуанита после минутного молчания, во время которого она с некоторым удивлением посматривала на его вдруг ставшее серьезным лицо.

Кент внимательно изучал узор на песке.

– Я работал… в одной газете, – сказал он неохотно. – Но в настоящее время я занят другим делом… Выходит, вы, – вдруг переменил он тему разговора и с улыбкой поднял глаза, – вы – последняя в роду Эспиноза?

Улыбка его не имела ничего общего со словами, которыми они обменивались, точно так же, как и ответная улыбка Жуаниты. Улыбка и взгляд Кента говорили девушке, что она очаровательна и что он, мужчина, подпал под ее чары. Сладкое волнение, смесь радости и испуга, заставили сильнее биться сердце Жуаниты и, казалось, горячее и крепкое вино разлилось по ее жилам.

Они болтали, как будто были давно знакомы, и каждое слово, каждый взгляд одного имел какую-то особенную значимость и прелесть для другого. Кент то поглядывал на нее с ласковым светом в глазах, то, следя за движением осколка раковины, которым он рисовал на песке, говорил с удивительной для него простотой и легкостью, а Жуанита, менее владевшая собой, немного возбужденная, все время радостно посмеивалась, как ребенок, увлеченный удивительным приключением.

– Так вы теперь отдыхаете? Да? И довольны отелем? Я знаю хозяина, старика Фернандеца; его дочка замужем за нашим бывшим кучером. А сам Фернандец, кажется, родился здесь, на ранчо. О, сотни их здесь родились!.. – добавила она небрежно.

– В истории Америки много романтических моментов, – сказал заинтересованный упоминанием о ранчо Кент. – Но, мне думается, ни один из них не сравнится по красоте с периодом первых испанских поселений в Калифорнии.

– В наших местах некоторые помнят те времена. Старая мать Лолы рассказывала мне о фиестах – праздниках, на которых танцы длились по три дня и три ночи. Тогда на ранчо было три тысячи овец, самые лучшие лошади и самый лучший скот во всей Калифорнии! А по утрам, – говорит старая Сеншен, – все в один час пели молитву. Мои тетушки высовывались из окон своих комнат, все девушки во дворе, все гости подхватывали гимн. Бабушка – в кладовой, женщины – на кухне, мужчины – в коррале – все пели утренний гимн на ранчо.