Это было мое первое – и последнее – посещение парламента. PI вот тогда-то я снова увидел мистера Нангу, с которым не встречался с 1948 года.

Премьер-министр говорил три часа: его речь то и дело прорывалась бурной овацией и возгласами, его сравнивали с бесстрашным тигром и благородным львом, с солнцем и могучей океанской волной, его называли «единственным и несравненным». Он заявил, что «кучка отщепенцев поймана с поличным» и что теперь уже «полностью разоблачен их гнусный заговор, имевший целью с помощью врагов по ту сторону границы свергнуть правительство из народа, для народа и выбранное пародом».

«Повесить их!» – крикнул с задних рядов мистер Нанга. Его слова прозвучали так громко и отчетливо, что были потом включены в парламентский отчет с указанием его имени. В течение всего заседания мистер Нанга дирижировал заднескамеечниками, походившими на псов, которые заливаются лаем и напруживаются на сворах, пытаясь достать свою жертву, одного только тявканья мистера Нанги хватило бы на час. Он то с криком вскакивал с места, то откидывался на спинку скамьи и вместе со всеми заливался издевательским смехом, напоминавшим хохот голодной гиены; по лицу его ручьями струился пот.

Когда премьер-министр сказал, что эти неблагодарные, которых он вытащил из безвестности, нанесли ему удар в спину, некоторые даже прослезились.

«Они кусают руку, которая их кормит!» – крикнул мистер Нанга. И это тоже было внесено в отчет – вот он лежит сейчас передо мной. Однако никакой отчет не может передать накаленную атмосферу того дня.

Мне трудно сейчас припомнить, какие чувства я испытывал в те минуты. Скорее всего я просто не знал, как отнестись ко всему этому представлению. Ведь тогда еще у пас но было оснований подозревать, что нас обманывают. Премьер-министр продолжал говорить и под конец речи сделал свое известное (вернее сказать, небезызвестное) заявление: «Впредь мы должны беречь и ревниво охранять с таким трудом завоеванную свободу. Нельзя доверять нашу судьбу и судьбу всей Африки воспитанным за границей межеумкам и интеллектуальным снобам, готовым продать свою родную мать…»

Мистер Нанга по крайней мере еще два раза требовал смертной казни для изменников, но это уже не попало в отчет – несомненно потому, что его голос потонул в общем гуле.

Я как сейчас вижу перед собой бывшего министра финансов доктора Макинде в ту минуту, когда он поднялся па трибуну для ответной речи, – высокого, сдержанного и уверенного в себе человека с печальным выражением лица. Его слов нельзя было разобрать: весь зал, включая премьер-министра, кричал, не давая ему говорить.

Нельзя сказать, чтобы это было возвышающее душу зрелище. Спикер сломал молоток, с показным усердием наводя порядок; на самом же деле вся эта заваруха доставляла ему удовольствие. С галереи для публики неслись ругательства: «Предатель! Трус! Доктор филоговнических наук!» Последний эпитет принадлежал редактору «Дейли кроникл», оп сидел неподалеку от меня. Эта острота была встречена буйным гоготом, и на следующий день окрыленный успехом редактор напечатал ее в своей газете.

Хотя речь доктора Макинде была заранее распространена среди членов парламента, в официальном отчете ее исказили до неузнаваемости. О предложении премьер-министра напечатать на пятнадцать миллионов фунтов бумажных денег в отчете не упоминалось, и это было вполне понятно, но зачем понадобилось приписывать доктору Макинде слова, которых он не говорил, да и не мог сказать? Короче говоря, составители отчета заново переписали его речь так, чтобы выставить бывшего министра финансов самовлюбленным негодяем. В этой сфабрикованной речи он сам себя называл «блестящим экономистом, пользующимся всеобщим признанием и авторитетом в Европе». Я не мог читать без слез эти строки, хотя, вообще-то говоря, плаксивым меня не назовешь.

Я так подробно описал этот постыдный эпизод для того, чтобы показать, что у меня не было причин ликовать по случаю приезда достопочтенного Нанги, который в свое время, учуяв вакансии в кабинете министров, без зазрения совести травил своих изгнанных собратьев, чтобы урвать кусок пожирней.

Владелец и директор нашей школы Джонатан Нвеге, сухопарый, жилистый человек, был активным членом местной организации ПНС. Он считал себя несправедливо обойденным, потому что за свои заслуги перед партией до сих пор не получил никакого общественного поста, как полагалось в таких случаях. Но, хотя Нвеге и был вечно недоволен, он не отчаивался, о чем свидетельствовали тщательные приготовления к предстоящей встрече. Быть может, он метил на какую-нибудь должность в проектируемом ведомстве по использованию вышедшего из употребления государственного имущества (старых матрасов, поломанных стульев, негодных электровентиляторов, отслуживших свой век пишущих машинок и прочего хлама), которое до сих пор шло с аукциона. Я от всей души желал ему получить назначение – по крайней мере он время от времени освобождал бы нас от своего присутствия.

Нвеге потребовал, чтобы учащиеся выстроились в почетный караул от самого шоссе до дверей школы. Завершать шеренгу должны были учителя, которых он намеревался представить министру. Мистер Нвеге регулярно читал брошюры вроде «Как провозглашать тосты» или что-нибудь еще в том же духе и был очень щепетилен в вопросах этикета. Когда порядок встречи обсуждался на собрании учителей, я решительно возражал против того, чтобы выстраивать нас, словно школьников, в линейку, и надеялся, что другие учителя поддержат меня. Но я с равным успехом мог бы пытаться расшевелить мертвецов. Даже мой друг и коллега Эндрю Кадибе не встал на мою сторону якобы потому, что он и министр – земляки; довольно примитивное понимание лояльности, я бы сказал.

Как только к школе подъехал «кадиллак» министра в сопровождении вереницы машин, охотники будто угорелые заметались во все стороны и стали палить в воздух, с устрашающей легкостью вертя ружьями. Танцоры пустились в пляс, вздымая к небу тучи пыли. В общем шуме и гаме потонул даже голос Громкофона. Министр вышел из «кадиллака», разодетый в шелка, с золотой цепью на груди, и приветственно помахал веером из звериных шкурок, с которым никогда не расставался: по народному преданию, такой веер рассеивал злые чары и козни недоброжелателей.

Мистер Нанга был таким же красивым и моложавым, как прежде, – это сразу бросалось в глаза. Директор начал представлять ему учителей. Первым стоял старший преподаватель. Вероятно, под носом у него, как всегда, были следы нюхательного табака. Министр для каждого находил теплое слово, и в искренность его улыбки нельзя было не поверить. Только злонамеренный человек мог в эту минуту не почувствовать себя растроганным. Подошла моя очередь. Испытывая некоторую неловкость, я подал ему руку. Мне и в голову не приходило, что он узнает меня, и я отнюдь не собирался напоминать ему, что мы знакомы.

Он пожал мне руку. Я смотрел ему прямо в глаза. Он чуть нахмурился, и на его лице появилось задумчивое выражение. Нетерпеливым жестом он прервал директора, когда тот, словно попугай, уже в который раз завел свое: «Имею честь представить вам, сэр…»

– Ну, конечно, – произнес министр, ни к кому не обращаясь, а как бы нажимая кнопку спрятанного в голове запоминающего устройства, – это Одили.

– Да, сэр. – Не успел я вымолвить эти слова, как он заключил меня в объятья и чуть не задушил, прижимая к облаченной в шелка груди.

– У вас удивительная память, – пробормотал я. – Ведь прошло не меньше пятнадцати лет…

Он разжал объятья, но все еще удерживал меня рукой за плечо. Затем повернулся к директору и не без гордости сказал:

– Я учил его… э-э…

– В третьем классе, – подсказал я.

– Ну конечно! – воскликнул он. Казалось, даже встреча с давно потерянным сыном не могла бы обрадовать его больше.

– Он наша надежда и опора, – сказал директор в топ министру. Это была его первая похвала за все время моего пребывания в школе.

– Одили Великий, – пошутил министр, все еще задыхаясь от восторга. – Где же ты пропадал все это время?