Я хотела уже вздохнуть с облегчением. Однако, несколькими днями позже, детектив положил передо мной снимки, на которых был запечатлен Роберт рядом с Изабель — перед ее квартирой и в ночном клубе. К этому времени он часто ездил во Франкфурт, по меньшей мере, дважды в неделю. И обычно он оставался там на ночь.

Потом я лежала в постели и сходила с ума от болей.

На следующее утро я поехала к Пилю вымаливать клирадон. После доброжелательной нотации, мне сунули в руки рецепт на другое, неэффективное лекарство, а на прощание снова дали совет, что я должна освободиться от Роберта, что я должна его отпустить и предоставить жить собственной жизнью.

Пиль не находил это таким трагичным, что мой брат связался с проституткой. Если его собираются чуть-чуть выпотрошить, намного беднее от этого он не станет. Самое разумное — это предоставить Роберту самому проделать свой печальный опыт, если он уже и без того глух к моим предупреждениям. Я сама, также, могла от этого только выиграть, считал Пиль.

Когда я, в возрасте двадцати семи лет, в первый раз находилась у него на лечении, он мне обстоятельно объяснил, что моя любовь к Роберту является в буквальном смысле, ярко выраженной любовью-ненавистью. Я завидовала своему брату с первого дня его рождения, потому что он владел тем, чего не было и никогда не могло быть у меня. Мать, которая всегда была рядом и от которой он не слышал ни окриков, ни злых слов, которая окутывала его теплосердечностью и нежностью, в которых он нуждался, чего я не видела ни от матери, ни от кого-либо другого. И отец, который, в своей гордости за удачливого сына, временами хватал через край и по сто раз на дню превозносил преимущества и уровень знаний „своего Роберта“, намеренно упуская при этом из вида мое существование и мое участие в успехах Роберта.

Так Роберт превратился для меня в безжалостного грабителя. Со своей нежной сущностью, он лишил меня, в переносном смысле, последней горбушки хлеба и, сам живя в изобилии, оставил меня, с протянутой рукой, погибать от голода. Но моя гордость никогда не позволяла мне признаться в нужде. Я должна была доказать самой себе и всему миру, что был один человек, который был лучше моего брата, а именно — я.

Это была я, кто научил его ходить и говорить. Это была я, которая всякими фокусами и мелкими шалостями вызывала одну за другой улыбки на его лице. Это была я, кто в школьные годы объяснял ему математические формулы, а также писал за него тот или иной реферат. И, наконец, это была снова я, кто придавал ему формы в гипсе, глине или камне.

Уже к пятнадцати годам я научила его управлять автомобилем. Я взяла на себя его сексуальное просвещение. Коротко говоря, я не жалела усилий, чтобы его для себя завоевать, к себе привязать и сделать от себя зависимым. Роберт был моим драгоценнейшим достоянием, вещью в моей жизни, поднимающей меня надо всеми остальными. Я не могла позволить какой-то Изабель Торховен ее у меня забрать, повредить и, тем более, разрушить. Если кто-нибудь имел право разрушить то, что я создала, так это была единственно я сама.

Я ненавидела только лишь Пиля за его излияния, Роберта — никогда. Он обесценил моего брата до куска глины, гипса или камня. Кроме любви и потребности его защитить, я ни секунды не испытывала к Роберту что-либо другое. Я никогда и ни в чем ему не завидовала. Все эти годы я ничего другого не искала и не хотела, нежели его близость и его счастье. А Изабель Торховен была его гибелью.

Но Пиль не желал этого признавать. Он ее не знал, ни одного взгляда на нее не бросил, ни одним словом не обменялся и все же брался о ней судить. По сути это было доказательством собственной переоценки.

Когда до него, наконец дошло, что у маленькой шлюхи были иные планы, чем просто находиться некоторое время на содержании у Роберта и при этом, как можно больше из него выжать, то Пиль обзавелся другим мнением. Внезапно он уже придерживался того суждения, что по профессии женщины не обязательно делать выводы о ее характере. То, что при этом он сам себе противоречил, он не замечал.

Годами он утверждал, что мое занятие — ваяние — показывает наличие у меня подсознательной склонности к насилию. Сорвать свою злость на куске камня при помощи резца и молотка, являлось для меня своего рода методом самоконтроля. И это соответствовало моей самооценке — еще один безжизненный предмет подчинить своей воле, придав ему определенную форму.

Те ночи, когда Роберт не возвращался домой, я стала проводить в „Сезанне“ и при этом, вынужденно, разговорилась с Сержем. Его сходство с Робертом облегчило мне доверить ему то, о чем обычно я не разговаривала. Например, то, что уже годами я хожу к Пилю, несмотря на то, что считаю его законченным дилетантом.

Серж спросил вначале, почему я просто не сменила терапевта. На это был только один ответ: я не хотела еще раз начинать все сначала — это бурение и втыкание во все больные места. Безрадостное детство, плюшевые медведи всевозможных размеров, но никогда ни доброго слова, ни гладящей руки в течение первых семи лет.

А однажды Серж сказал: „Ты не нуждаешься в душевном сантехнике, Миа. Тебе нужен мужчина, тогда у тебя будут две гладящие руки и кое-чем даже больше. Из-за нескольких царапин на твоем лице, у тебя не будет никаких затруднений. У тебя же определенно имеются преимущества, компенсирующие пару маленьких недостатков“.

Так это тогда получилось. До того времени у меня и мысли не возникало, покупать себе мужчину. Но в этом были и преимущества. Кто платит, тот и не чувствует себя получающим милостыню и, кроме того, это немного отвлекало. Во всяком случае, я себя не спрашивала, в какой постели лежал сейчас Роберт и сколько он за это должен платить.

Грандиозных надежд или иллюзий я себе не строила. В конце концов, мне достаточно было только заглянуть в ближайшее зеркало, чтобы точно знать, что могло побудить такого мужчину, как Серж Хойзер, со мной связаться. Но мне это не мешало. Денег у меня было достаточно, и он того стоил.

Порой я думала даже, прекратить терапевтические сеансы у Пиля, пока он мне не объяснил, что я прибилась к Сержу под конец своих „неутомимых поисков замены“. Каждый раз, когда я поднималась с ним в его маленькую квартирку, я отдавала себе отчет, как бы это расценивал Пиль.

Думаю, в этом даже была особая привлекательность: немного фантазии и пара напитков могла полностью стереть маленькие отличия между Сержем и Робертом.

Пару раз я намеревалась ему об этом рассказать, но потом, конечно, не делала этого. И терапевтические сеансы я тоже не прерывала. Иногда выслушивать версии Пиля было просто забавно. Когда я достаточно долго его слушала, то часто сама потом приходила к истине, если вообще существует истина в вопросе душевных мотивов.

Затем поступил второй отчет детектива. Он был еще более исчерпывающим, чем первый — этот мужчина тоже стоил своих денег. Он не пожалел своих сил, чтобы пролить свет на прежнюю жизнь Изабель.

Ее родители действительно были очень простыми людьми и умерли от пищевого отравления. Ее брат Йонас был охарактеризован бывшими соседями, как честный малый, как прилежный и общительный молодой человек, который, работая по ночам, финансировал этим свое образование и держал „малышку“, как называли Изабель бывшие соседи, на коротком поводке. Когда Йонас уехал за границу, Изабель тоже исчезла из доходного дома, в котором выросла.

Но детектив расспросил не только людей по-соседству и, таким образом, собралось вместе кое-что большее. Изабель проработала в одном банке только неполные полгода. Когда ей было девятнадцать лет, она познакомилась с одним мужчиной — Хорстом Фехнером и уже через короткое время переехала к нему. А рассталась она с ним только в тот день, когда освободилась маленькая квартирка, все расходы по которой нес Роберт.

Это означало, что в то время, когда Роберт подарил ей колье, она все еще спала в постели Хорста Фехнера. И после своего первого визита в нашем доме, а также после второго и третьего, она уезжала обратно к этому мужчине.