Конечно, Роберт вернулся назад после этой второй поездки, и она его подкараулила. Она подумала, что эта таинственная ночная встреча предоставляет исключительно благоприятную возможность, так что не могла со спокойной душой смотреть, что он еще раз хотел ко мне зайти. Отсюда паника в ее голосе: «Ты хочешь ее разбудить?»

Этого нельзя было допустить. Миа должна была спать, как мертвая, ничего не слышать и не видеть. Но Миа слышала немножко — их голоса и шаги на лестнице, шаги обоих, нужно заметить. Роберт вместе с ней поднялся наверх. Она убила его в его же собственной спальне!

Где его нашли, не имело никакого значения. Изабель выглядела, как если бы она могла только сумочку с чековой книжкой поднять, но это было обманчивым впечатлением. Женщина, которая носится ежедневно с великаном, весящим, предположительно, пару центнеров, стащит также и мертвеца вниз по лестнице, погрузит его в машину и отвезет в какое-нибудь уединенное место.

Полиция должна была «разобрать по камешку» его спальню, обследовать его тело на соответствующие повреждения — ссадины, гематомы. Могли ли появиться гематомы после наступления смерти? Не важно.

Я хотела объяснить это Волберту, но он мне только улыбнулся, как-то по-доброму и с пониманием. А в моей голове стучало: Роберт умер. Он мертв!

Тут только дошло до меня, наконец, почему они здесь сидели. Двое господ из полиции. Двое мужчин в гражданской одежде. Двое служащих из Комиссии по расследованию убийств. Волберт и молочное личико, производившее впечатление, как будто оно не переносило солнечный свет и никогда не разжимало зубов.

Изабель подпрыгнула и побежала к телефону, когда я начала кричать. Я соскользнула с кресла на колени, это я еще чувствовала. Я билась лбом об пол, и это я еще чувствовала. И я не могла перестать кричать, просто громко и нечленораздельно кричать. Мне было ужасно жарко, и когда я снова хотела выпрямиться, то книжная стенка завалилась вправо вместе со всеми своими пухлыми томами. Потом было темно и пусто. Роберт был мертв, а я не могла без Роберта жить. Я и жить-то начала только, когда он родился…

До семи лет жизнь для меня протекала бессмысленно и однообразно. Отец женился поздно, и мать была болезненной. В моих воспоминаниях она — блеклое, пресное Нечто, которое я никогда не смела тревожить, которое постоянно нуждалось в покое.

Для меня было отдыхом, когда мать на пару месяцев исчезала в санатории, а когда она снова возвращалась, я не могла ни бегать, ни прыгать, ни скакать, ни кричать, ни смеяться, ни плакать. Всегда это означало: «Тш-ш, Миа, не так громко, мама спит».

Различные экономки, чередуясь друг с другом, определяли мою жизнь в соответствии с отцовскими указаниями. Отсутствие постоянного воспитателя, как это называется в психологии.

Когда мне было пять, к нам переехала Лучия. Она появилась в качестве сиделки моей матери, которая после этого прожила только около полугода. Это не означало — Боже, упаси — что Лучия каким-то образом ускорила ее смерть. Все и так уже шло к концу, и Лучия была последней, кто заботился об этом жалком человеческом существе, мыл его и кормил, и отирал пот со лба, если на материнском лбу вообще должен был появляться пот. Я об этом не знаю. За полгода я видела ее, возможно, еще три раза и только через открытую дверь, когда я проходила по галерее, а Лучия в этот момент выходила за чем-нибудь из комнаты.

Лучия была родом из маленького местечка около Мадрида, восемнадцати цветущих лет, решительная и терпеливая, воплощенная кротость, без малейшей пугливости или, тем более, отвращения перед всем, что было естественным и человеческим. Отец тоже понял это очень быстро. Лучия будто создана была для того, чтобы утешить мужчину, который, наверное, уже и не помнил, как это было — спать с женщиной.

Когда он в первый раз лег в постель к Лучии, я могу только гадать, но ни в коем случае, пока еще жива была мать. Он был в этом отношении — как бы лучше сказать — закомплексован, зажат или же просто старого закала. Он держал свою клятву перед алтарем: «и пока не разлучит нас смерть». И, само собой разумеется, это было для него делом чести, жениться на молодой девушке и вернуть ей уважение, которого он ее лишил. Это был хороший год после смерти матери. Отцу было тогда уже сорок девять.

А еще через год родился Роберт. Он был очень жизнерадостным ребенком и удивительно красивым, к тому же — и внешне, и внутренне. Он был, как и его мать, полностью неподдельный, добрый и терпеливый, мягкий и дружелюбный до последней жилки своего существа. И в этом никогда ничего не менялось.

В моем представлении Роберт всегда был идеальным человеком, он сразу же стал для меня воплощением любви и защищенности. «Домом» было не место, где я жила; «быть дома» — означало для меня, находиться рядом с Робертом. Когда ночью я знала, что он в соседней комнате, то могла заснуть за несколько минут. Случалось Лучии забрать его к себе в постель, был он комнатой дальше, и тогда уже час проходил, прежде чем я находила покой.

Отец занимался коммерцией и поэтому много разъезжал. От своего отца он унаследовал маленькое состояние и был очень занят тем, чтобы сделать из него большое. Он покупал и продавал все, что можно было купить и продать — акции, недвижимость, доли, паи.

Я тогда не понимала, чем именно занимался отец, его дела не представляли для меня никакого интереса. Денег было всегда достаточно для того, чтобы воплотить все маленькие и большие мечты — в куклах, платьях и туфлях у меня никогда не было недостатка. В материальном отношении я никогда ни в чем не нуждалась, а об остальном заботился Роберт — когда он входил в комнату, у меня возникало чувство, что день становился светлее.

Я помню еще, как мне приходилось в школе регулярно вступать в драку, когда кто-нибудь говорил: «Он же только твой сводный брат».

Еще ребенком я решила, что всю жизнь проживу рядом с ним. Я нуждалась в нем. Когда я сидела в темном подвале своих депрессий, он был единственным, кто мог меня обратно на дневной свет вытащить. Он должен был только находиться рядом, мне улыбаться, может быть, еще свою руку на мою положить или погладить меня по лицу, тогда мне было уже лучше. Как будто мог он уже одним простым прикосновением или улыбкой, передать мне часть своей спокойной силы, этой уравновешенности.

Так же бывало и тогда, когда я впадала в ярость, когда я бы лучше все вокруг себя переколотила. Мне нужно было только услышать его голос, и я чувствовала, как внутри что-то расслаблялось, и мне становилось легче. И когда у меня в душе казалось все пересохшим, нежностью своей он возвращал жизнь в пустыню.

Лучия быстро сдалась и прекратила заботиться о моем душевном равновесии. Она обращалась со мной, как с взрывным зарядом, очень осторожно и осмотрительно. Отец предпочитал, по возможности, не попадаться мне на дороге. Когда я достигла определенного возраста, он стал настаивать, чтобы я получила образование за границей. Он высказал в связи с этим некоторые предложения, представлявшиеся заманчивыми в его глазах. Когда ничто не помогло, он сослался на свой возраст. «Миа, я слишком стар, чтобы меня доводили каждый день до белого каления. С тобой ведь невозможно разумно разговаривать».

После таких объяснений Роберт сидел около меня, держал за руку, гладил по щеке и буквально молил: «Не грусти, Миа. С тобой совсем не трудно, так только они считают. Я нахожу тебя замечательной и в полном порядке. И я тебя действительно очень люблю».

Когда мне было двадцать, мы заключили компромисс. Отец купил небольшой участок в Испании и с тех пор проводил там большую часть времени — в мягком климате, как он выражался. Лучия, естественно, его сопровождала. Из четырех недель в месяц самое большее только одну они проводили дома, а в остальное время мы были предоставлены сами себе: Роберт и я.

Ему было тринадцать, и он посещал школу. Я училась в Академии Искусств. Для ведения домашнего хозяйства отец нанял фрау Шюр. Тогда у нее была даже комната в доме, она обо всем заботилась и не делала нам никаких предписаний.