– И в наших рядах есть запутавшиеся люди и есть люди с благими намерениями, но непригодные к борьбе. Такие люди есть в обеих рабочих партиях, И здесь, у нас, тоже. Этого я никогда не отрицал. Никогда! Зачем закрывать глаза на свои слабости? Это было бы недостойным настоящего пролетария.

– А этот Маркович, – спросил Мере, – настоящий пролетарий?

Секретарь соцдемов расценил этот вопрос как выпад.

– Да, он адвокат. Но, по-моему, если бы каждый коммунист имел за спиною хоть половину того революционного опыта, каким обладает Маркович, за рабочее единство можно было бы быть спокойным.

– Обе наши рабочие партии должны обязательно занять общую позицию по делу Андришки, основываясь только на материале партийного расследования.

– Мы дали указание товарищу Марковичу, чтобы он в этом деле строго руководствовался своими профессиональными знаниями, не отступая от принципов демократического правопорядка и общественной морали. Мы не можем не доверять человеку лишь потому, что он социал-демократ или коммунист. Пролетарская мораль не должна брать примера с морали буржуазной, где господствуют протекция и кумовство.

– Вы говорите так, будто речь идет об организованном заговоре правых.

– Факты всегда останутся фактами, будь то заговор или нет!

– По-вашему, товарищ, выходит, что подлинные, истинные факты – это то же, что казуистика отживших законов и постановлений?

– А дело с валютой?

– Вы считаете, что Андришко руководствовался в этом случае жаждой наживы и дурными побуждениями?

– Товарищ секретарь еще очень молод! Если бы вы были таким же ветераном рабочего движения, как я, вы бы так не говорили! Каждый может поскользнуться, товарищ! Святых нет, а если и есть, то даже им своя рубаха ближе к телу! Мы должны быть твердыми, строго взвешивать факты и только факты. Особенно теперь, когда речь идет о члене рабочей партии, о нашем товарище!

В тот же день, поздно вечером, Мере побывал у бургомистра. Андришко был бледен, глаза говорили о бессонных ночах. Прежде всего Мере расспросил его о том, как проходило заседание национального комитета. Андришко рассказал.

– Товарищ Мере, – сказал он в заключение, – немало трудностей мне пришлось испытать в своей жизни. Испания… Лагеря интернированных в Южной Франции… Война, падение Франции… Был на строительстве военных объектов. В Байонне нас погрузили в старые барки, чтобы перебросить в Англию. В это время немцы были уже в Бордо. В семи километрах от берега на нас налетели немецкие штурмовики. Трудно описать, товарищ Мере, что там творилось. Старые солдаты причитали и скулили, как необстрелянные щенки. Когда стала приближаться вторая волна самолетов, один из кадровых французских офицеров на глазах у всех выстрелил себе в рот из пистолета: помешался от страха. Барка наша была разбита в щепки. Мы цеплялись за доски, лишь у некоторых были пробковые пояса. Я уже не помню, сколько все это продолжалось. Нам на помощь вышло английское судно, но орудийным огнем немцы заставили его вернуться. Потом французские рыбаки подобрали тех, кто был еще жив и кого сумели найти. В море нас так разбросало, что мы уже не слышали друг друга… Вот так и попал я в немецкий плен… И я скажу вам, товарищ Мере: тогда, на барке во время воздушного налета, я не потерял головы. Не потерял я ее и в открытом море. Но здесь, на заседании национального комитета, меня совсем сбили с толку.

– Я вас понимаю, товарищ Андришко.

– Они поставили мне в вину то, что сам я искренне считал нужным и правильным. Теперь, конечно, все изменилось, но тогда нельзя было делать иначе. Законы и постановления не были рассчитаны на тяжелую обстановку, которая сложилась в то время. Я знаю законы и постановления. Знаю, изучил их. Изучал и старые, плохие законы, пока не было новых. Только зря я их учил, они все равно были неприменимы к тем условиям. А теперь все, что я делал тогда, считают злоупотреблением властью… И к тому же еще приплетают мою личную жизнь, мою дочь… Одним словом…

Спокойный, товарищеский тон Мере, его четко сформулированные вопросы, теплый ободряющий взгляд, располагающий к откровенному разговору, умное и честное лицо – все это понемногу успокоило Андришку. Он заулыбался, глаза его загорелись, и он по порядку рассказал подоплеку каждого обвинения.

– А дело с валютой? – спросил Мере серьезно.

Андришко рассказал и об этом.

– Собственно говоря, закон этого не запрещает, и это делает каждый, у кого есть деньги. Так почему же одним можно, а месячный заработок трехсот рабочих должен пропадать?

– Партия борется с валютными махинациями и спекуляцией, – сказал Мере скорее для того, чтобы услышать, что ответит на это Андришко.

– Мы тоже боремся. Но это не было спекуляцией. Просто не удалось вовремя сделать закупки. Так что ж теперь, отдать рабочим через три дня деньги, которые наполовину потеряли свою стоимость? Что бы тогда сказали рабочие и работницы? Или, может, оставить деньги в сейфе еще на две недели, пока они совсем не обесценятся?

– Нужно было посоветоваться с товарищами. Решить этот вопрос по-партийному. Как видите, товарищ, мы ничего не можем делать на свой страх и риск.

– А я думал – лучше умолчать. Об этом знал только референт, которому я доверял…

– Это он дружит с вашей дочкой, товарищ Андришко?

– Раньше они встречались. Но молодой человек был женихом дочери Сирмаи, перед тем как им уехать на Запад. По-видимому, теперь, когда они вернулись, снова вспыхнула старая любовь.

– У него, кажется, есть какое-то дисциплинарное взыскание?

– Дело не серьезное. Оно скорее произошло по неосмотрительности, чем из-за нарушения закона. Честный человек. И хотя он из буржуазной семьи, бывший чиновник, но благонадежный…

– Вы в нем уверены, товарищ?

На другой день утром снова заседала комиссия, теперь уже в помещении райкома компартии. Мере подытожил результаты расследования дела Андришко.

– Разве вы не понимаете, товарищи, – сказал он в заключение, – что если бы даже товарищ Андришко и был неправ, то и тогда следовало бы постоять за него? Ведь речь идет о несущественных, о формальных ошибках! Можно ли нам из-за этого сдавать позиции и терпеть поражение от правых?

Секретарь соцдемов вынужден был раскрыть карты.

– Да… Да… – подтвердил он, часто моргая, и усы его смешно зашевелились. – Мы тоже думали об этом. Позиции рабочих партий нельзя сдавать. Это было бы серьезным тактическим промахом. Очень серьезным!

– Так в чем же дело?

– Могли бы помочь, могли сделать так, чтобы товарищ Андришко вышел из этого дела сухим и держал бы ответ только перед партией. И в этом случае, мы думаем, что за два-три месяца прекратились бы всяческие разговоры и домыслы, не так ли?… Одним словом, ссылаясь на болезнь или еще на что-нибудь, он должен добровольно отказаться от своего поста в пользу другой рабочей партии.

Секретарь умолк, как бы ожидая ответа, потом продолжал:

– А на его место мы хотели бы поставить товарища Марковича. Мы его хорошо знаем – замечательный товарищ, старый деятель рабочего движения…

Сразу после обеда начало темнеть. Гитта расчесывала волосы в ванной комнате. Она уже много раз провела редким черным гребнем по своим светлым, спадающим на плечи волосам; ей нравилось, как потрескивают электрические разряды. Потом, быстро сбросив халат, она перешла в гостиную, надела новый костюм. Некоторое время она рассматривала себя в темноватом от сумерек зеркале, примерила несколько безделушек, прикалывая их по очереди на лацкан жакета, и наконец остановилась на желтом янтарном кулоне. Позвонили. В передней послышались шаги, и дверь в гостиную отворилась. В зеркале она увидела входившего Фери Капри-наи. Пружинистым, широким и уверенным шагом спортсмена он прошел через комнату, мягко ступая по толстому ковру.

– Я не рано?

– Нет, нет! Сейчас должны прийти и папа с мамой.

Говорили о погоде, о городских сплетнях. Гитта повесила в гардероб платье. Фери Капринаи рассматривал в углу у стола граммофонные пластинки.