С Андришкой он установил сугубо официальные отношения, старался держаться от него подальше, избегал трений. Это устраивало и Андришку, который считал такие отношения наиболее правильными и, чтобы не изменять их, не признавался даже в том, что уважает в своем заместителе (превращение Сирмаи в заместителя бургомистра произошло без особого труда) его богатый опыт, замечательную память, глубокие юридические знания и навыки администратора. Со своей стороны и Сирмаи, сохраняя на лице маску безразличия, в душе вынужден был согласиться, что бывший механик с кирпичного завода разумный, способный, энергичный и безусловно честный человек. И если бы не коренные противоречия, которые разделяли их, хотя, правда, пока еще и не прорывались наружу, Андришко был бы даже симпатичен Сирмаи.

Часто случалось, особенно в первые дни, что кое-кто из служащих городской управы, выражая свою радость по поводу возвращения Сирмаи на родину, старался прямо или косвенно очернить и унизить в его глазах бургомистра. Большинство делало это от души, некоторые же лишь для того, чтобы доказать Сирмаи свое усердие или отвести от себя подозрения, тем более что перед выборами в сорок пятом они слишком уж «красным» представляли себе будущее демократии и поэтому несколько настойчивее, чем следовало бы, рассказывали эпизоды из жизни своего «дяди», служившего в 1919 году в Красной Армии. А были и такие, кто пытался затевать подобные разговоры просто для того, чтобы очередной сплетней накалить атмосферу в управе.

Сирмаи, как правило, пропускал эти разговоры мимо ушей, а кое-кого даже ставил на место. Он осторожно выбирал себе сторонников – тех, на кого мог бы положиться, однако даже им не открывал своего истинного лица.

Месяц тактики выжидания подходил к концу, когда Сирмаи пригласил на беседу узкий круг своих друзей, причем каждому из них было сказано: «Будешь только ты, и никому не говори об этом!»

А вечером, тем, кто удивился, оказавшись вовсе не единственным гостем, он объяснил, что, дескать, кто-то, видно, с кем-то поделился и разговор стал известен другим.

– Не умеете конспирировать, как любят говорить коммунисты, и это главная ваша беда. Поэтому прежде всего прошу принять во внимание: о нашем разговоре ни сейчас, ни потом – ни звука даже друг с другом. Я связываю вас честным, благородным словом…

Его несколько резковатый тон никого не задел; более того, все в нетерпении и радостном ожидании поерзывали на своих местах. Гутхабер, громко выразив свою готовность молчать и требуя того же от остальных, способен был, кажется, в этот момент принести какую-нибудь кровавую клятву. И только Альбин Штюмер, прикрыв глаза, холодно и равнодушно воспринимал происходящее. Но каждый понимал, что ему, как беспартийному председателю национального комитета, нужно быть особенно осторожным. В свое время из двух кандидатов от партии мелких сельских хозяев Штюмера сочли более левым, и голоса коммунистов определили его назначение.

– Прежде всего я хотел бы сразу же получить прямой и честный ответ на один вопрос, – начал Сирмаи, удобно расположившись в кресле и словно собираясь излагать свое политическое кредо. – Считаете ли вы нормальным нынешнее положение в городе, в частности то, что бургомистром у нас Андришко, и т. д. и т. п.? Или же, исходя из ясно наметившихся теперь изменений в общем курсе развития страны (лучшее доказательство этому – результаты осенних выборов!), вы хотите своей работой содействовать нормализации жизни в стране?

– Вот именно! Наконец-то! – загорелся Гутхабер.

– Должен вам сказать, что я могу еще долго и так же спокойно и согласованно работать с бургомистром, которого вы избрали. Если хотите, могу даже угождать ему. Я могу сидеть и ждать, а перемены в стране произойдут и без вашего участия.

Он говорил ровно, с еле заметной холодной иронией в голосе, и этим еще больше разжигал страсти у своих слушателей. Все зашумели:

– Конечно, пора действовать!

– Нужно все менять!

Тут уже и Альбин Штюмер рискнул заявить:

– В нашем городе ни в коем случае не должно быть места чужеродному телу, мешающему развитию страны…

– В таком случае я хотел бы обратить ваше внимание, – продолжал уже несколько более уверенно Сирмаи, – на вашу основную тактическую ошибку. Вы оцениваете людей по их партийным значкам, и именно в этом – грубая ошибка. Я же сначала смотрю на человека, и только потом – на его значок. Возьмем, к примеру, сына Ловаша: он вступил в компартию. Я же его знаю давно как юношу, который все видит… в несколько розовом свете. Между нами говоря, именно это я и написал в свое время в его характеристике. И сегодня я ничего иного в нем не вижу. Из сына Фрици Ловаша никогда не получится коммунист, даже если он сам и считает себя коммунистом. Совсем иное, Альбин, помощник редактора вашей газеты… этот, как его… Дюла Шипои. Он был самым настоящим коммунистом еще во время стачки жнецов, и сейчас он для нас самый опасный элемент, даже если сто раз состоит в партии мелких хозяев. Ясно?

– Беда в том, – вмешался в разговор Фери Капринаи, – что у коммунистов сын Ловаша никогда и не мог бы стать редактором газеты или каким-либо другим партийным деятелем.

Сирмаи одобрительно кивнул головой, но тут же усомнился:

– Как знать! Однако речь не об этом. Сейчас эта сторона вопроса не представляет для нас особого интереса. Речь идет о другом: существует левый блок. Он уже создан и в нашем городе. Несомненно, это маневр коммунистов. А вы спасовали перед этим. Вообще говоря, в том и состоит сила коммунистов, что они занимаются политикой, а вы – нет. Венгр не понимает политики. – Он повысил голос. – Но он обязан в ней разобраться! Ведь что, собственно, представляет собой левый блок? Это, скажете вы, союз коммунистов, соцдемов и национально-крестьянской партии против так называемого правого крыла – партии большинства. Вижу, что вы так думаете! Но это не верно!

Комната постепенно наполнялась густым дымом сигарет и сигар. Все слушали Сирмаи, затаив дыхание.

– Левый блок, – продолжал он, – это союз коммунистов с открытыми или скрытыми сторонниками коммунистов (назовем их просто «левыми» внутри социал-демократической партии) и с левым крылом национально-крестьянской партии. И не больше! Им же, сознательно или нет, помогают прокоммунистически настроенные элементы и внутри партии мелких хозяев, то есть ее «левое крыло», такие, как Дюла Шипои! Вы меня понимаете?

– Гениальный анализ! – воскликнул Фери Капринаи. – Признаюсь, я бы не смог сформулировать это так точно. А как это правильно!

– Возьмем, к примеру, адвоката Марковича, – продолжал уже более спокойно Сирмаи. – Вы, наверное, скажете: он-де соцдем, он в левом блоке, он враг!.. Безусловно, что он соцдем, к тому же еще и старый. Был даже прокурором профсоюзов. Но является ли Маркович коммунистом? Или другом коммунистов? Нисколько!

И да будет вам известно, что скорее он примкнет к любому антикоммунистическому движению, нежели к левому блоку, выступающему за коммунистов. Ясно? Есть в этой стране и правый блок. Пока еще он существует неофициально, негласно, но он посильнее любого левого блока!

Альбин Штюмер поднял руку.

– Не сердись, Йожика, что прерву тебя, но твой анализ обстановки был настолько весомым… таким глубоко содержательным, что нам нужно немного передохнуть, прежде чем продолжать слушать дальше.

– Какая удивительная политическая интуиция! – восторженно произнес Гутхабер

– Поразительно! Только прибывший из-за границы человек может так трезво оценить обстановку, так…

– Пока, может быть, выпьем? – предложил кто-то из гостей, и Фери Капринаи обошел всех с подносом, на котором стояли рюмки с водкой. Завязался оживленный разговор: «В сорок пятом мы действительно съехали влево. Это мешает нам видеть истинное положение вещей!» – «В то время и сам Йожи, возможно, скатился бы влево…» – «Йожи? Никогда!» – «йожи даже не был нилашистом, хотя при его видном положении…» – «Что и говорить, Йожи крупная фигура!» – «Крупная, это надо признать». Альбин Штюмер тоже не остался в стороне: «Вот это, ребята, анализ!.. Со времени в бозе почившего дядюшки Берната Строчани ничего подобного не слыхал! Прямо надо сказать: настоящий Ференц Деак…»