Однако большая часть жизни японца всё же проходит в сфере официально-публичных отношений, налагающих запрет на индивидуальные проявления. Поэтому неудивительно, что культивируемые ею качества становятся его второй натурой. Эмоциональная сдержанность, самоограничение в мыслях и поступках, приоритет групповых интересов, конформизм, точность, исполнительность и настойчивость в достижении результата входят в число главных требований. Когда в умении ярко и непосредственно выражать свою индивидуальность возникает самая главная, производственная необходимость, японские фирмы отправляют сотрудников на учёбу за границу. Мне приходилось видеть японцев за рубежом, в непривычной для них этнокультурной среде. В целом они довольно быстро адаптируются и перенимают новый стиль общения. По крайней мере, внешне. А вернувшись на родину, так же быстро восстанавливают прежние навыки.

Итак, японский этикет не поощряет прямоту и непосредственность оценок, мыслей, поступков. Что же скрывается за маской сдержанной вежливости японцев? Однозначно ответить на этот вопрос трудно. Но можно определённо утверждать, что под ней живут не злонамеренные темные личности, а самые разные люди. В меру чувствительные и доброжелательные, в меру пассивные и осторожные. По личному опыту могу сказать, что активная недоброжелательность и злонамеренные, откровенно корыстные действия в целом нехарактерны для японцев. Это косвенно подтверждают и сравнительные исследования. В ходе одного из них жителей разных стран просили ответить на вопрос: можно ли доверять другим людям? Готовность проявить доверие выразили 40 % всех опрошенных японцев, что поставило их на 9-е место среди 74 стран. Думается, что 40-процентный коэффициент доверия к людям отражает скорее положительную самооценку моральных качеств нации. Для сравнения: россияне оказались почти в два раза осторожнее японцев, с 23 % они заняли 39-е место в мировом рейтинге (Такахаси, 2003: 99).

В японском языке есть пословица, почти в точности совпадающая с русской: тиммоку ва кин, юбэн ва гин («красноречие — серебро, молчание — золото»). Она означает, что скрытый смысл слов или невысказанное чувство ближе к истине и потому более изящны. На этом принципе построена классическая японская поэзия. Слова в ней служат для построения видеоряда, который лишь помогает понять настроение человека. Это свойство японской поэзии многократно проанализировано литературоведами. По замечанию писателя Macao Кунихиро, японцам свойственна особая «эстетика умолчания», возвышающая скрытые, невысказанные чувства и делающая вульгарным их вербальное выражение.

Впрочем, любовь к скрытому смыслу и радость от его постижения испытывают не только японцы. Попробуйте пересказать любимый анекдот, детально разъяснив всё, над чем следует смеяться, — и его прелесть исчезнет без следа. По-видимому, стремление к пониманию друг друга без лишних слов, при минимуме выразительных средств, является одной из общечеловеческих универсалий. Это особый контакт более высокого порядка. Русское выражение «понимать друг друга без слов» означает особые состояния: чувство влюблённых, слаженность действий спортсменов, однонаправленность мысли учёных.

Эстетика умолчания веками определяла отношение японцев к красноречию, публичным дискуссиям и многому другому, что связано с речевой экспрессией. Убедительности слов они всегда предпочитали убедительность поступков. Это заметно даже по мифам. Когда богиню солнца Аматэрасу потребовалось выманить из небесного грота, никто не пытался уговаривать или агитировать её пламенными речами. Боги просто устроили массовое гулянье, и Аматэрасу из любопытства сама вышла. Взятие японцами русской крепости Порт-Артур в декабре 1904 года овеяно в Японии мифами и легендами. По одной из них, после нескольких неудачных атак на крепость, которую русские удерживали из последних сил, японский командующий М. Ноги выстроил своих солдат и, желая вдохновить их на решающий бой, зарубил перед строем собственного сына. В тот день крепость пала. Убийство сына — вымысел. Но любопытно, что его авторам не пришло в голову наделить японского командира, признанного героя русско-японской войны, ораторским талантом, они предпочли приписать ему конкретный поступок в духе кодекса бусидо.

В японском языке есть много выражений со значением «хорошо, умело говорить», и большинство из них имеет негативный оттенок, выражающий настороженное отношение японцев к красноречию. Оно нашло отражение в пословицах, порицающих многословие: кути тасся-но сигото хэта («повок на словах — слаб в делах»), акидару ва ото га такай («пустая бочка громко гремит»), наку нэко нэдзуми торадзу(«мяукающая кошка мышь не поймает») и пр. В отличие от евро-американской культурной традиции, где ораторское искусство ассоциируется с развитым интеллектом, в Японии сдержанность в речах считается признаком глубины и цельности характера. «К искусным ораторам японцы относятся с подозрением» (Канаяма, 214). По японским представлениям, публично доказывать что-то — значит навязывать другим свою точку зрения. Одно время на японском телевидении многократно повторялся рекламный ролик, в котором в качестве ключевого слогана использовалась фраза «мужчина молча, как-нибудь…» (отоко ва даматтэ, нантока).

В начале 1870-х годов, на пике вестернизации, в Японии вошли в моду дискуссионные клубы, создаваемые по западному образцу. Два выдающихся просветителя той эпохи, Ю. Фукудзава (1834–1901) и А. Мори (1847–1889), одно время спорили об их необходимости. Выступая против публичных дискуссий. Мори приводил показательные аргументы. Он говорил, что японский язык изначально не приспособлен для публичного выступления. Он хорош для кулуарного обсуждения вопросов, но не для публичных речей с целью кого-то в чём-то убедить. Таких речей в Японии никогда не произносили, и соответствующих ораторских приёмов в языке просто не существовало. Единственный известный в Средние века вид публичных выступлении — толкование классических текстов. Но и в этом случае выступающий, во-первых, никого не убеждает и ни к чему не призывает и, во-вторых, говорит как бы вообще не от своего имени. Он излагает толкование какого-либо текста или учения слушателям, которые не являются его оппонентами. А потому их роль — слушать и запоминать, а не обсуждать услышанное. В другое время и по другому поводу Мори предлагал вообще отказаться от японского языка и заменить его английским, поскольку японский язык феодален по своей сути и намертво связан с культурными традициями. По его мнению, путы родного языка не давали возможности быстро модернизировать японскую культуру по передовым западным образцам.

А. Мори был образованным человеком, но не он первым подметил нелюбовь японцев к публичным речам и дискуссиям. За столетие до него Норинага Мотоори (1730–1801), ревнитель чистоты японской культуры, утверждал, что японцы никогда не спорили даже по самым важным для них вопросам, таким, например, как сущность синто. «Не спорить, — писал он, — значит не разглагольствовать попусту, как это бывает в других странах». А за тысячу лет до Мотоори об этом же говорил «один из двух гениев» японской классической поэзии Хитомаро Какиномото: «В нашей стране бамбука и риса не вели споров со времен богов» (Nakamura, 1960: 471). Так что традиция эта довольно давняя.