В последние десятилетия, когда нехватка творческого потенциала стала ощутимо тормозить развитие японской науки и техники, ведущие фирмы с привычной энергией, изобретательностью и дотошностью приступили к экспериментам. Компания Омрон ежемесячно устраивает для своих управленцев семинары по развитию креативного мышления. Сотрудники фирмы превращаются на занятиях то в реформаторски настроенных удельных князей XIX века, то в современных частных детективов, то в пилотов «Формулы-1». Компания Фудзи предлагает своим топ-менеджерам для разработки непривычные и далекие от их повседневной работы темы. Например, историю Венеции или особенности группового поведения человекообразных обезьян. Строительный гигант Симидзу практикует ежегодные семинары, совмещённые с отдыхом в курортной зоне. Для того чтобы полностью задействовать все резервы творческого мышления, группам сотрудников ставят задачи, не решаемые в принципе, например, поручают разработать план возвращения с лунной поверхности на неисправном космическом аппарате (Thornton, 129).

Стремление ведущих японских фирм привить своим сотрудникам навыки нестандартного мышления, их громадные усилия и проявляемая при этом незаурядная фантазия достойны глубокого уважения. Но есть во всех этих экспериментах и новшествах что-то удивительно похожее на курьёзные научные исследования, за которые японцы с завидной регулярностью получают Игнобелевские премии. Что-то очень напоминающее влияние жевательной резинки на электромагнитную активность головного мозга.

Оригинальность пути, по которому идут японские фирмы, как и в случае с Игнобелевскими премиями, тоже не вызывает сомнений. Но результаты — вызывают. Прежде всего потому, что трудно ожидать творческого подхода от человека, которого с детского сада и до университетского диплома учили одному, а после двадцати пяти лет начали учить совершенно другому. Даже если теперь его учат интенсивно, целенаправленно и с выдумкой. Без изменения всего процесса воспитания и обучения, без введения элементов креативности и творчества на всём пути становления человека всё же не обойтись. Но эти меры неизбежно затронут самые основы японского национального характера и менталитета, потребуют внесения изменений в то, к чему никто и никогда в японской истории не рисковал прикасаться. Возможны ли такие изменения, и если да, то в какой степени? Не знаю. С учётом японского уважения к прошлому опыту это кажется проблематичным. Недаром реформа образования идёт в Японии уже почти двадцать лет, сделано довольно много, но принципиальных, коренных изменений с ощутимыми результатами в этой области пока нет. И японское общество это остро чувствует. Менеджер по кадровым ресурсам из компании Фудзи Т. Камия предлагает «Нельзя просто взять и сказать служащим "будьте креативными!" Нужно создать атмосферу, которая стимулировала бы индивидуальный творческий поиск и позволяла каждому сотруднику создавать перспективные планы и проекты будущего развития компании. Прежде мы никогда этого не делали».

Но при всём пессимизме относительно традиций кажется нелишним процитировать здесь предостережение, адресованное знающими людьми зарубежным скептикам: «Прежде чем высмеивать японские попытки, порой довольно наивные, воспитать у себя творческие навыки, американцам и европейцам стоило бы вспомнить послевоенные годы, когда современный японский колосс делал первые неуклюжие шаги по пути модернизации. Если крупнейшим японским компаниям удастся заронить семена креативности и творчества в сознание своих сотрудников, они станут не просто конкурентами. Они будут определять ход мирового индустриального развития» (Thornton, 129).

А если заглянуть в конец XIX века, то и там можно найти похожее мнение, высказанное нашим выдающимся соотечественником о способности японцев к обучению: «Японцы делали, да и продолжают делать на каждом шагу очень крупные промахи и ошибки; но они очень легко научаются, не падают два раза в один и тот же ров; уроки прошлого идут им впрок, и замеченная ошибка исправляется всегда очень радикально и скоро» (Мечников, 75).

Так что, несмотря на имеющиеся сомнения относительно оригинальности мышления и творчества, оставим пока этот вопрос открытым.

Японская культура формировалась в непосредственной близости от китайской цивилизации и под её влиянием, но в то же время в условиях островной замкнутости и самодостаточности, что в конечном счёте и обеспечило её самобытность. Полагаясь на умельцев и мыслителей с материка, японцы научились распознавать полезные знания и приспосабливать их к своим нуждам. Всё, чем сегодня славится в мире японская культура, было заимствовано в Китае. Однако верно и то, что именно благодаря Японии эти ценности получили мировую известность.

К концу I тысячелетия н. э. в отношениях японцев с внешним миром начинают происходить изменения. Он всё меньше их интересует и постепенно отодвигается на второй план. Обитателей древнеяпонского государства не привлекают дальние страны, поездки и связанные с ними впечатления. Им интереснее находиться внутри своего небольшого обустроенного мира, где всё знакомо и предсказуемо. Эту особенность тогдашнего японского взгляда на мир хорошо подметил А. Н. Мещеряков: «Человек Хэйана неподвижно пребывал в центре искусственного садово-паркового мира, со вниманием наблюдая из своего окна за природными переменами. Немудрено, что пространство, охватываемое в это время взглядом человека Хэйана, решительно сужается. <…> И теперь мир этого человека можно назвать «свёртывающимся»: японцы становятся «близоруки» на всю оставшуюся часть истории» (Мещеряков, 2004: 357).

Эта особенность мировосприятия стала важной составляющей национального японского характера. Ощущение внутреннего комфорта и спокойствия, которое дает существование в ограниченном коллективе или пространстве, присутствует в японском менталитете и сегодня. Оно особенно заметно для иностранцев, выросших в иной этнокультурной среде и привыкших больше ценить открытое, неограниченное пространство. Как в прямом, так и в переносном смысле. Проживший много лет в Японии Роберт Марш сравнивает японское бытие с жизнью в ящике, символизирующем ограниченное пространство.

По мере сужения окружающего их пространства, хэйанские аристократы начинают получать эстетическое удовольствие от созерцания приближенной к их жилищу природы, созданных мастерством человека предметов быта и искусства. Им нравится размышлять над внутренней сущностью окружающих их предметов. И сами эти предметы тоже уменьшаются в размерах, приобретают чарующую элегантность простоты. Как отмечают литературоведы, «японцы открыли в простоте бесконечный источник красоты. Это сдержанная красота» (Записки у изголовья, 376). Отдельно стоящий в вазе цветок или ветка кажутся японцу более эстетичными, чем яркий букет. А прыжок одинокой лягушки в пруду и круги на воде возбуждают больше чувств и ассоциаций, чем их нестройный хор на закате. Японские поэты и писатели часто передают своё восхищение природой через одну-единственную деталь, причем не саму по себе, а через восприятие этой детали человеком. Единичное важнее множественного, а детали существеннее целого — в этом суть японского восприятия мира, которое находит отражение в художественном творчестве.