Юноша осторожно и медленно полистал пергаменты. Через некоторое время майор вновь обратилась к нему.

— В ту зону выступили три взвода. Выбрались только ты и ещё десять бойцов. Вы не позволили засадным силам противника разгромить вас. Враг намертво застрял там, где собирался продолжить наступление. Сейчас они бы уже продвинулись Император знает как далеко, возможно, до самой базы снабжения у Талиманкса.

Он не знал, как сказать женщине, что та ошибается. Тогда юноша просто пытался выжить, и он не был прирожденным лидером, всегда оставался один, неважно, сколько людей оказывалось рядом с ним. Нельзя привыкать к чему-то, рано или поздно всё исчезнет. Единственное, что принадлежало ему — собственное сердцебиение, и юноша сражался ради того, чтобы оно продолжалось.

— Это не награда, — добавила офицер, когда он так ничего и не сказал. — Для тебя это ещё один способ служить.

— Но почему? — спросил юноша, посмотрев на неё.

— Ты что, не слушал, солдат? Блистательная Гвардия Императора работает на пулях, крови и героях. Разжиться первыми двумя бывает непросто, третьими, Трон свидетель, почти невозможно. По крайней мере, живыми, — женщина улыбнулась, и её серые глаза блеснули, словно полированный оружейный металл. — Мертвых героев у нас полно.

Он снова посмотрел на документы в руках. Выбора нет… Впрочем, у него никогда не было выбора.

Выпрямившись, майор указала кивком на кипу пергаментов.

— Здесь всё: расписание занятий, приказ о переводе, то, без чего чернильные души жить не могут.

Затем, снова кивнув, как бы говоря «салютовать не нужно» — если юноша вдруг собирался, — она развернулась и зашагала прочь, стуча каблуками сапог по пластековому покрытию.

— Я не умею читать! — крикнул юноша, подкидывая ей единственное возражение, которое смог придумать.

— Учись, — не оборачиваясь, ответила офицер.

В осквернении присутствует величие, в ужасе содержится истина. Стоя на коленях в преддверии, я облачен в порождения ночных кошмаров. Моя непокрытая голова поблескивает розоватой рубцовой тканью. Рот спрятан под маской — рука, что прикрывает его, отсечена у недобровольной жертвы. Кожа на ней сморщилась, но вот ногти растут до сих пор, и, загибаясь крючками, впиваются мне в щеки. Мои уши, отрезанные мною самим, свисают с шеи, мягко постукивая о нагрудник. Моя броня — пласталь, отделанная бронзой, и засохшая корка кровавых благословлений покрывает её резьбу. Татуировки, шрамы и клейма покрывают мои руки, говоря богам, что я принадлежу им, что мои господа призвали меня к ним. На поясе висят многочисленные кости — пальцы, кусочки черепов, зубы, — нанизанные на проволоку или укрепленные на цепях рядом с ножами для жертвоприношений, свежевания и укрощения плоти. Я знаю историю каждой кости; я заточил лезвие каждого из клинков. Они связаны со мною, хоть и не принадлежат мне. У них собственные души, собственное безмолвие.

Ужас живет в глазах тех, кто смотрит на меня. Так и должно быть — эти создания слабы и затеряны в шуме своих заблуждений. Они видят знаки Запредельной Тьмы, слышат стук костей по острому железу и думают, что всё это предназначено для них. Они думают, что ради пробуждения их страха я подобрал пальцевые кости священника, сгинувшего в погребальном костре Нура, выжег восьмиконечные звёзды на ладонях и всегда смачиваю веки первой кровью, пролитой в битве.

Но я делаю всё это не ради того, чтобы меня боялись, и нераскаявшиеся страшатся меня по иной причине.

Они боятся меня, потому что я — всё, чем они не смогли стать.

Словно в кожу, я облачен во вселенские истины.

Дождь Сартузы стучал по визору его шлема, поднятому, чтобы прикрывал глаза и не запотевал от дыхания, мешая обзору.

— Что-нибудь слышно от командования? — спросил офицер.

— Ничего, сэр, всё по-прежнему.

— Попробуйте ещё раз, не опускайте руки, — произнес он, не глядя на стоящего навытяжку сержанта. По позолоченному с зеленью нагруднику бойца стекала вода, влажные золотые львы сверкали в блеске молний. — Переведите остальных иррегуляров к южному краю, втисните их между позициями цирканцев и кенренцев.

— Есть, сэр, — ответил сержант. Меньше чем через три часа он погибнет, лишившись левой половины головы, которую снесет осколок размером с тарелку. Вместо воды по золотым львам на груди потечет кровь.

— И передайте офицеру снабжения приказ выдать солдатам все оставшиеся у нас батареи питания.

— Сэр… — начал сержант; он был человеком пожилым, опытным и многое повидавшим, поэтому знал, когда можно задавать вопросы офицерам, и как именно это следует делать. — Сэр, какой последний приказ мы получили от командования?

— Последнее, что они передали — держать позицию и ждать, — встретив взгляд сержанта, он растянул губы в лучшей из своих улыбок. Она выглядела естественной, ведь офицер практиковался в ней долгие годы. Для него, как и для сержанта, этот разговор был частью ожидаемого поведения в сложившейся ситуации, частью порядка, которому следовали солдаты, понимавшие, что всё вполне может быть кончено. — Затем командование умолкло, а все подразделения за границей города перестали выходить на связь. Но нам предписано держать позицию, и мы выполняем этот приказ.

Офицер умолчал, что командование ничего не говорило о переходе в полную боевую готовность.

— Так точно, сэр, — произнес сержант и отсалютовал.

— Ну, двигай, — кивнув, сказал ему офицер. Боец ушел, и его место заняли дождь и сумрак.

Безжалостный ливень продолжался. Перед офицером лежала Сартуза, невысокий лабиринт пластальных стен и кривых улочек, поглощавших плотные потоки воды. Повсюду торчали шпили храмов, острые пальцы, указывающие в небеса, окутанные грозовыми облаками. Этот город скорее стоило называть поселком, но однажды здесь попил из источника апостол святой Саббат — или произошло нечто подобное, — поэтому Сартуза цеплялась за древнее название, хоть и отказывалась расти, чтобы соответствовать ему. Она находилась вдалеке от Хулана или Урдеша, не говоря уже о Бальгауте. Впрочем, здесь жило очень много людей — слишком много для мира, вдруг оказавшегося на линии фронта, и немыслимо много, чтобы просто бросить их тут в надежде, что Архивраг не придет.

А он явился — вот что значило повисшее молчание.

Офицер огляделся по сторонам, зная, что на него смотрят, чувствуя эти взгляды и понимая, что не должен ни с кем встречаться глазами. Люди хотели, чтобы их вожди взирали в прекрасное далеко, видели надежду и будущее, на которое они все ещё надеялись и молились о нем. Но те, кто смотрел в глаза лидеров, находили в них тот же самый страх, убивающий мечты о спасении. Офицер знал это, и уже много раз прежде поднимал непрозрачный визор шлема. Это было частью того, кем он стал — опорой, не дающей окружающим согнуться под собственным бременем.

Поэтому командир вытащил меч из ножен, самым небрежным движением, и повернул так, чтобы капли дождя стекали по желобку в лезвии. Теперь-то он, конечно, мог прочесть слова, вытравленные на клинке, но не стал: они не принесли бы успокоения. Затем офицер лениво взмахнул мечом, словно ребенок, бьющий палочкой по траве, и позволил легкомысленному свисту сорваться с губ. Затем, убрав клинок в ножны, он снова изобразил улыбку. Глаза, смотревшие на него из-под шлемов и над мешками с песком, увидели её, и для многих солдат этого оказалось достаточно: их пальцы перестали нервно постукивать по лазганам. Именно это требовалось от офицера — ещё одно бесплодное действие в жизни, лишенной смысла. Статуя Императора смотрела на него сверху вниз, пустыми глазами на литом бронзовом лице.

Подбежал сержант.

— Все на местах, сэр.

— Благодарю, сержант, — отозвался он, но не отвел глаз от темнеющей границы между грозовым небом и затененной землей.

Они придут. В конце концов, они обязательно придут.

Офицер думал о том, как оказался здесь. Он помнил каждый этап своей жизни, но все они казались чуждыми. Он увидел звёзды, на которые так мечтал посмотреть в детские годы; его назвали героем и дали высокий чин. Он научился читать, и теперь слова на лезвии меча или буквы в молитвенниках могли бы что-то значить для него, но офицер по-прежнему не видел в них никакого смысла. И здесь он стоял не по воле далекого бога, и не потому, что был вознесен к величию.