Так они дерутся и поносят друг друга и, устав, затихают на минуту. Но тут он снова выкрикивает какое-нибудь новое слово, какое-нибудь гнусное прозвище, которое он только что) придумал и не в состоянии удержать при себе, даже если рискует поплатиться за это жизнью. Агата вновь вспыхивает яростью и с новой силой швыряет в него еще не употреблявшимся в драке предметом. Само собой разумеется, такие объяснения иногда заканчивались в полиции и городской амбулатории. Однако все они в конце концов завершались экзальтированным и трагическим примирением, за которым вскоре снова следовала драка.

В годы, предшествовавшие вторжению немцев в нашу страну, столько писалось и говорилось о том, как Гитлер преследует и уничтожает евреев в Германии и в государствах, которые он захватывал и покорял одно за другим, что это не могло не дойти и до посетителей «Титаника». Они взирали на мировую политику и мир вообще сквозь атмосферу своей забегаловки, пропитанной запахом водки, сыростью и табачным дымом. А потому и все эти известия были для них лишь поводом для постоянных шуток над Менто. (В Боснии с юмором сталкиваешься гораздо чаще, чем это может показаться иностранцу, наблюдающему страну из окна вагона. Но шутки здесь часто тяжелые и грубые, невеселые, если можно так выразиться о шутке; тяжелые для того, в чей адрес предназначаются, они свидетельствуют о том, что и самому шутнику нелегко.) Шутками перебрасывались в буфете, но еще больше и вольнее шутили и смеялись в игорной комнате. Тут вокруг игроков собирались полупьяные болельщики без гроша в кармане, которым весь свет не мил. Тут и наполовину трезвые картежники, которые лишь в неверной игре могут что-нибудь приобрести или потерять, а в жизни они давно уже все потеряли, если не родились потерянными. Между двумя конами покера или двадцати одного они подкалывают и язвят друг друга, особенно тех, кто послабее и позастенчивее, и делают это с бессознательным цинизмом, с бестактностью бесчувственных людей, которые и у других всегда предполагают полную нечувствительность. О событиях в мире они судят со своей низменной и мрачной точки зрения.

– Замечаете вы, люди, что этот Гитлер делает с несчастными иудеями? – говорит кто-то, слышавший о немецких лагерях в только что захваченной Польше.

– Настали и для них черные денечки!

– А настанут и еще почернее, – добавляет сидящий в углу мелкий железнодорожный служащий, уволенный на пенсию из-за болезни сердца и алкоголизма и решительно ничего не имеющий против евреев, но много имеющий против целого мира и всего сущего в нем.

Менто и слышит и не слышит. Предпочитает не слышать. Это, однако, трудно, особенно когда к нему прямо обращаются люди, которые не прочь поковырять в тайной ране ближнего.

– А в самом деле, кто ты, Херцика? Ни настоящий еврей, ни христианин. Какой ты веры? – спрашивает его, тяжело ворочая языком, сын крупного торговца, молодой парень, бросивший дела и уже скатившийся на дно.

Менто, которому и в лучшие времена не нравились разговоры о вере, отвечает как бы вскользь, стараясь перевести все в шутку:

– Я капитан великого транс-атлантика «Титаник».

– Правильно! – поддерживают его голоса из полутемной глубины комнаты. – Правильно! Да здравствует капитан Херцика!

Неприятная тема, казалось бы, погребена под этим разгульным, пьяным криком; однако она не угасает. И снова кто-то бестактно и простодушно рассказывает, как Гитлер идет из одной страны в другую и всюду поголовно истребляет евреев.

– А не дойдет ли это и до нас и не настанет ли, упаси боже, и Херцикин черед? – говорит кто-то шутливо-озабоченно.

– А что ж, коли такая каша заварилась.

– О Херцике ты не беспокойся. У Гитлера своя лавочка, а у Херцики своя, – вставляет Менто, который, напевая, вытирает стакан и разглядывает его на свет. И продолжает мурлыкать себе под нос.

– И правда, где же Гитлеру с «Титаником» справиться! Все смеются, пока их не одергивают картежники, те заправские игроки, которым все это мешает, потому что они не любят ни шуток, ни болтовни, ни смеха и ничего на свете, кроме монотонного шуршания карт и ассигнаций в игре, которая на вид вечно одна и та же, а на самом деле скрывает в себе возможности бесчисленных вариаций.

Такие шутки были для Менто Папо не совсем приятны. Отдалившись от остальных евреев, он не привык делить со своими соплеменниками ни добро, ни зло, а тут его снова связывали с ними. Но Менто прикидывался беспечным и делал то, что в этой компании было самым правильным: принимал шутку как шутку и шуткой же отвечал. И все-таки, смеясь вместе с остальными и бессознательно стараясь не выделяться среди них, он часто чувствовал, как по спине его прокатывается быстрой ледяной волной какая-то неведомая доселе дрожь. Некое атавистическое чувство даже ему говорило о надвигающейся опасности. В такие минуты он смеялся преувеличенно весело, стремясь обмануть собеседников, подбросить им какую-нибудь новую тему для шуток и заглушить в самом себе зловещий голос.

В первые месяцы 1941 года установившаяся в городе мрачная атмосфера нервного ожидания, озабоченности и недоброго молчания начала все больше сгущаться. Даже в «Титанике» шутки стали редкими, а смех замер. Люди заходят, как» и раньше, пьют каждый свое, картежники сколачивают партии, но говорят мало и главным образом о вещах незначительных; да и то разговор поминутно прерывается, и взгляды нерешительно и недоуменно перебегают с лица на лицо.

А когда в апреле «докатилось» и до Сараева, то есть когда Германия, напав на Югославию, быстро и легко сломила ее и в Сараеве установилась власть усташей, начавшая принимать меры для осуществления плана истребления сербов и евреев, Менто Папо скорее растерялся, чем струсил. Однако, прежде чем он смог понять истинную природу своей растерянности, она успела превратиться в страх. И притом какой страх! Какого Менто и представить себе не мог, слушая разговоры о страхе других людей в других краях света. С первого же дня оккупации число посетителей «Титаника» начало уменьшаться. Одни точно в воду канули, другие проходят мимо, но не заглядывают: опускают голову или быстро окидывают глазами дом, где находится «Титаник», точно он разрушен и от него осталось пустое место, которое ничем не напоминает о том, что здесь было кафе. Когда Менто пробует прикинуться, будто ничего не понимает и, стоя в дверях своего обезлюдевшего заведения, как в былые времена, шутливо и по-приятельски окликает кого-либо из бывших собутыльников и партнеров, тот ускоряет шаг и отвечает на приветствие одними глазами, как немой. Заспешили и те, кто никогда никуда не торопился.

В один прекрасный день сбежала и Агата, причем не после обычной ссоры и драки, а тихо и незаметно. В то утро, когда Менто, по вызову, адресованному всем евреям, пошел в полицию, чтобы зарегистрироваться в качестве «жида», сдать свой торговый патент и получить желтую повязку со Звездой Соломона, Агата собрала все деньги, одежду и ценные вещи, какие только могли найтись в их доме, и бесследно исчезла. Бегство жены-католички, которая сама призналась ему, что брат у нее – усташ, оказалось для Менто столь красноречивым знамением и таким ударом, что оправиться он уже не мог. Он увидел, что люди бегут от неприятностей и риска. Все, что его окружало до сих пор, отваливалось и спадало с него, как шелуха, кусок за куском, и посредине оставался Менто Папо, еврей без связей с евреями, одинокий, без денег, без веса, без имущества, голый, немой и бессильный.

В страхе и растерянности, он решился даже сходить к кое-каким влиятельным евреям, только чтобы спросить: «Что это такое?» Но они тупо смотрели на него, и ни единого слова у них для него не нашлось. Менто и сам понимал: они не знают, что самим делать с собой и своими близкими, не видят выхода и спасения даже для добропорядочных евреев. А возвращаясь в свой пустой дом, он снова видел, как ширится вокруг него, еврея, кольцо пустоты, видел, что эта новая сила, которая с каждым днем казалась ему все более могущественной, нечеловечески холодной и неподкупной, не делает различия между хорошими и плохими евреями.