— Прошу задавать вопросы свидетельнице.

— Скажите, синьора, — спросил один из полномочных агров, — когда человек, которого мы приняли за Рома Монтекки, вошел в комнату, доносился ли оттуда какой-нибудь шум, звуки борьбы?

— Ничего такого не было.

— Почему же она не сопротивлялась? Это выглядит весьма странно.

— Чего ж тут странного? Он ее, бедняжку, схватил спящую, сунул в мешок и поволок.

В зале прокатился смешок.

— Почему она потом не звала на помощь?

— Почем я знаю, может быть, он ей кляпом рот заткнул.

— Могу я задать вопрос свидетельнице? — спросил Монтекки.

— Отчего же, это ваше право.

— Синьора Клелия, вы сказали, что мой сын черноволос. Как же вы могли в кромешной тьме определить цвет его шевелюры?

— Так я же говорила, что хорошо разглядела Рома на стадионе.

— Ах, да… — протянул олдермен разочарованно. А потом добавил: — Только, помнится, на стадионе он был в шлеме.

Экономка растерялась и воззрилась на хозяйку, отчаянно двигавшую бровями.

— Я — по бровям, он ведь у вас и чернобровый, — сообразила она.

Монтекки сел, удовлетворенный: по выражениям лиц олдермен почувствовал, что ему удалось посеять сомнение в правдивости Клелии. Каков хитрец, подумал Капулетти, цепкий крестьянский ум, а Марта считала его дубиной. Он еще раз выругал себя за то, что не воспротивился ее интриге, которая могла плохо кончиться. Правда, лично он не принимал участия в натаскивании экономки. Стыдно, но бояться нечего.

— Вызывается профессор агрохимии Вальдес, — объявил арбитр.

Не ожидая вопросов, профессор заявил:

— Единственное, что я могу сообщить уважаемым членам комиссии, это подтвердить известный уже многим факт: Ром Монтекки начал изучать математику. — На стороне матов раздались негодующие возгласы. Не обращая на них внимания, Вальдес продолжал: — Я сделал ему надлежащее внушение, разъяснив, что благосостояние нашего общества покоится на профессионализме и долг каждого гражданина свято следовать этому принципу.

— Вы полагаете, что этого достаточно? — воскликнул лидер общины матов.

— Я счел также своим долгом поставить в известность о таком экстраординарном происшествии ректора Университета, родителей и наставника студента. Больше мне нечего добавить.

С этими словами Вальдес сошел с трибуны, а ее поспешил занять профессор Чейз.

— Позвольте мне, ваша честь?

Арбитр кивнул.

— Мы уделили здесь много времени детективному жанру, пытаясь установить, похитил Ром Монтекки Улу Капулетти или она бежала с ним добровольно. Между тем это должно заботить только два заинтересованных семейства, ну и, разумеется, наших друзей юров, которым предстоит собрать все улики и наказать Рома, если он действительно виновен в похищении, или оставить его в покое, если будет доказано обратное. Нас же гораздо больше должны волновать общественные последствия этого экстраординарного случая, как определил мой почтенный коллега. Кстати, меня поразило его хладнокровие. Ведь речь идет об опаснейшей политической диверсии, о попытке, пусть бессознательно, я это допускаю, подорвать сами устои клановой системы.

Агр не должен любить мату — это противоестественно. Агр не должен пренебрегать своим кровным делом и покушаться на математику или химию, или юриспруденцию — это преступно. Тем не менее то и другое, вопреки всем законам и обычаям, случилось. Вот чем мы должны быть озабочены в первую голову. Как могло произойти такое, в чем корень зла, где порок: в нашей системе воспитания, в отсутствии необходимого контроля за досугом молодежи, в пробелах законодательства, регулирующего межклановые отношения? Я не берусь дать сейчас ответ на все эти вопросы, но ясно одно: надо бить в набат и любыми средствами воспрепятствовать распространению опасной эпидемии.

И последнее: я утверждаю, что дело это не веронских и даже не провинциальных, а общегермеситских масштабов. Мы не имеем права, руководствуясь соображениями местного патриотизма, упрятать концы в воду и свести все к шаткому компромиссу между общинами матов и агров. Сама идея компромисса и согласия, полюбовной сделки вопиющим образом противоречит характеру происшествия. Мы обязаны немедленно проинформировать о нем Великарий, добиваться рассмотрения его в Сенате и принятия чрезвычайных мер в защиту основы нашей цивилизации — профессионального кланизма. Благодарю вас, синьоры.

Экспрессивная речь Чейза произвела сильное впечатление, поднялся разноголосый гул, и арбитру, чтобы навести порядок, пришлось пригрозить очистить зал.

— У нас остался последний свидетель, наставник Сторти. Прошу внимания.

Перешептывание все-таки продолжалось, спорили за и против доводов Чейза, и, когда Сторти начал давать показания, его почти никто не слушал.

— Что вы можете сказать о характере своего воспитанника?

— Только то, что это благородный и прямодушный человек, если б у меня был такой сын, я гордился бы им.

— Когда вы узнали об его увлечении синьоритой Капулетти?

— Если позволите, ваша честь, я перейду к самому существенному. — Арбитр кивнул. — Я свидетельствую, — заявил Сторти, повысив голос и привлекая тем внимание публики, — что Ула любит Рома так же, как и он ее, и что она добровольно отправилась с ним в изгнание, чтобы избежать разлуки.

— Чем вы можете доказать свои слова?

— Очень просто. Я сам организовал их побег.

В зале поднялся невообразимый шум, арбитру пришлось вторично пустить в ход колокольчик и свою угрозу.

— И вы не стесняетесь говорить об этом с бравадой?

— Да, потому что я совершил благое дело.

— Негодяй! — закричала Марта. — Гнать из Университета такого наставника, судить его! — Ее поддержали многие.

— Я сам уйду! — сказал Сторти с вызовом. — А суда я не боюсь, в моих действиях, достопочтенная синьора, нет состава преступления. Преступники те, кто хочет разлучить влюбленных, растоптать их чувство и сделать на всю жизнь несчастными.

— Вы с ума сошли! — воскликнул лидер общины агров. — Это именно нелепая страсть лишит их профессии и сделает раньше или позже несчастными! Как они могут объясняться между собой, с помощью апа?

Монтекки отметил, что его шеф употребляет дословно те же выражения, с помощью которых он вразумлял Рома. А Сторти-то, Сторти, вот он каков, этот пристрастный к ячменке добродушный толстяк!

— Они прекрасно объясняются на языке, известном только им двоим, заверяю вас, — сказал Сторти.

— Чепуха! — прокричал лидер общины матов. — Он нас дурачит.

— О, нет, — сказал наставник, — и если вы в молодости не знали этого языка, синьор, то мне вас просто жаль. — Небольшая группа молодых людей неистово зааплодировала, Сторти помахал им рукой и поклонился, как артист, дождавшийся наконец своего звездного часа. Обстановка накалилась до такой степени, что в зале вот-вот грозила вспыхнуть потасовка. Арбитр надрывался, пытаясь утихомирить публику. К нему подлетел взъерошенный, как всегда, ректор Университета.

— Немедленно прервите заседание! Вы понимаете, что происходит?

— Обыкновенный скандал, я за свою практику видел и почище.

— В том-то и дело, что не обыкновенный! — Ректор прошептал ему на ухо: — Впервые они разделились не по клановой принадлежности, а совсем на другой основе — одни за Чейза, другие за этого проходимца.

Арбитр встревоженно покачал головой. Дело действительно нешуточное, как бы ему самому не пришлось отвечать за допущенное безобразие.

— Объявляется перерыв, — заорал он громовым голосом, — публику удалить из зала, комиссия завершит работу в закрытом заседании!