— Значит, существует другая музыка? — спросила Ула.

— И не только музыка, но также живопись, скульптура, литература, художественный кинематограф и телевидение.

— Телевидение? — удивился Ром. — Да ведь мы каждый день смотрим передачи.

— Верно, но лишь документальные и учебные. Художественные программы нечто совершенно иное. Ты понимаешь, Ром, что я, как и вы, никогда их не видел и могу судить об этом только по вывезенным с Земли старинным книгам, которых сохранилось немного, да и те находятся под запретом. Может быть, когда-нибудь вам посчастливится увидеть, как это выглядит. А вот поэзия…

— Поэзия? Какое странное слово.

Дезар собрался было растолковать, что оно значит, но передумал, подошел к книжному шкафу и извлек из него дряхлый, пожелтевший от времени томик. Бережно раскрыв его, он начал читать нараспев, словно молитву:

Не рассчитанные на стихи апы передали подстрочный перевод. Но столь необычно и чарующе прозвучала их рифмованная мелодика, столь тонкой и благородной была заложенная в этих лаконичных строках мысль, что Ула и Ром сидели как завороженные. Они попросили Дезара продолжать, и долго еще молодые гермеситы с восторгом внимали песням русского поэта, отделенного от них невообразимым временем и пространством.

— Вы раскрыли перед нами целый мир, — с чувством сказала Ула. — Господи, до чего же мы невежественны!

— Признаться, я не понял половины из того, что вы говорили, синьор Дезар.

— Догадываюсь, Ром. Но, думаю, вы поняли главное: доведя профессионализм до абсурда, выбросив за борт искусство, основатели нашего общественного строя обрекли гермеситов на убогую жизнь. Я уж не говорю о прелестях профессионального кланизма. Испытав их на собственной шкуре, вы сами сумеете дать этому благословенному принципу надлежащую оценку.

— Кто вы? — неожиданно спросил Ром. Дезар смутился.

— Я философ, ты уже знаешь, представитель вымирающего клана. Не численно, нет. Филов у нас более чем достаточно, а вот истинных философов, увы, остались единицы.

— Я не о том. Простите, не хочу оскорбить вас, но отец рассказывал, что существует какая-то секта, выступающая против профессионального кланизма. Не помню, как она называется. Он говорил, что ее члены — самые злостные преступники.

— Тебе пришло в голову, что и я вхожу в эту секту? Кстати, они так себя и называют: универами.

Ром смущенно кивнул.

— Какой ты нескромный, — упрекнула его Ула. — Извините его, он ведь темный агр, — пошутила она, чтобы как-то разрядить обстановку.

— Почему же, я люблю прямых людей. Нет, дружок, я не принадлежу ни к каким сектам, потому что вообще не верю в бога.

Весь следующий день Ула и Ром провели со своим новым другом, набираясь мудрости и открывая для себя вещи, о которых не имели никакого понятия. Они были буквально оглушены этой стремительной атакой на предрассудки, укоренившиеся в их сознании, инстинктивно сопротивлялись, чтобы в конце концов уступить одну позицию за другой и позволить себя переубедить. Обращая молодых людей в свою веру, или, вернее, безверие, философ радовался тому, что тяжелая мыслительная работа отвлекала их от горьких размышлений о судьбе близких и собственном будущем, казавшемся беспросветным.

Поздно вечером в дверь позвонили, и Дезар впустил в квартиру толстую блондинку неопределенного возраста с ярко накрашенными губами и размалеванными щеками. Ула и Ром были удивлены, когда он предложил им выйти из своего убежища на кухне и познакомиться с его вульгарной гостьей.

— Синьора Петра, — представил он.

— Очень приятно, — сказала дама, пожимая руку Рома с кокетливой ужимкой. — Обожаю красивых молодых мужчин. — Затем она фамильярно потрепала Улу по щеке, что та восприняла без восторга.

— Синьора взялась вывезти вас из города и доставить в безопасное место, — объяснил Дезар.

— При том условии, что назначенная сумма будет выплачена заранее.

— Аванс вы получили, а остальное — по завершении операции.

— Цены безбожно выросли, помидоры нынче на рынке шли по двадцать сестерций, а о мясе и сказать страшно.

— Ну и что?

— А то, — нагло заявила блондинка, поправляя гигантский шиньон на голове, — что не мешало бы прибавить.

— Позвольте, вы дали согласие…

— Да, но до рынка. Кроме того, я рискую своей незапятнанной репутацией.

— В таком случае мы отказываемся от ваших услуг. До свиданья, синьора, и не забывайте, что вы обязались держать язык за зубами.

— Именно за это я оставляю у себя аванс. Мое почтение, молодые люди. — Она сотворила подобие книксена с грацией мула и мелкими шажками засеменила к выходу.

Ром и Ула с удивлением наблюдали за этой сценой. Неужели философ решился доверить их судьбу такой особе? И тут вдруг Рома озарило.

— Да это же наш ячменный бочонок! — воскликнул он.

— Ты таки узнал, негодный, — сказал Сторти, снимая с себя парик. И бросился обнимать молодых, уделив предпочтение Уле.

— Я всегда знал, что у меня выразительная спина, — сказал наставник с гордостью. — Придется показывать полиции только фасад. Но в целом испытание прошло успешно.

— Для чего понадобился этот маскарад?

— Я думал, ты умнее, сын мой. За мной установлена слежка, и не превратись я в прекрасную даму, так только навел бы на вас сбиров[3].

— Как отец? — с тревогой спросил Ром.

— Потихоньку поправляется, не беспокойся. Что до твоей матери, то ей пришлось пожертвовать тремя своими платьями, чтобы одеть синьору Петру.

— Что за дурацкое имя?

— Прошу не оскорблять моих чувств, — возмутился наставник, теперь уже, правда, бывший. — Так звали мою первую возлюбленную. Какая была дива! Души во мне не чаяла. До сих пор пишет прелестные письма.

— А Гель?

— О нем пока ничего не известно. Не жалей, — жестко сказал Сторти, — он того не стоит.

Рому горько было слышать такой бескомпромиссный отзыв о своем брате от мягкого и великодушного Сторти, но он не стал возражать. Даст бог, Гель возьмется за ум, материнская отповедь не может пройти для него бесследно.

— Ну а сам ты, дружище, как твои дела?

— Превосходно. Меня наконец выставили из Университета, чего я давно и безуспешно добивался. Я теперь вольная птица, начну по твоему примеру изучать математику или стану философом, как наш любезный хозяин.

— Насколько я могу судить, вы философ от природы, — сказал Дезар.

— Мерси, синьор, за комплимент, хотя, будучи агром, я должен был возмутиться.

— Сторти, милый, мне так стыдно, что из-за нас вы лишились своего места, — сказала Ула.

— Не тревожься, девочка, я не пропаду. Не будем говорить об этом, сейчас у нас дела поважнее. — Он сходил в переднюю, принес оттуда саквояж, распахнул его и сказал Рому: — Вот, облачайся.

— Что там?

— Платье для племянницы синьоры Петры.

— Как, ты и меня хочешь обрядить?

— Тебя в первую очередь. Надеюсь, ты не забыл, что твоя физиономия известна всему Гермесу?

— А как же я? — спросила Ула. — Меня ведь тоже могут узнать.

— Принцип маскировки прост: тебя мы выдадим за моего племянника. Так что вы с Ромом будете брат и сестра, не вздумайте обниматься на публике. Ром, отдай ей свои штаны.

— Но я утону в них, — запротестовала Ула.

— Что-нибудь придумаем. Я захватил кучу булавок. Поражаюсь собственной предусмотрительности.