Я перешагнул через каменный порог и очутился в темном и сыром коридоре…
Секретарь канцелярии, костлявый юноша с черными жиденькими волосами, расчесанными на прямой пробор, провел меня в комнату, где со мной разговаривал финансовый инспектор коллежа — подвижной старичок с веселыми глазками. Он докапывался, нет ли у меня все-таки каких-нибудь родственников в Европе. Затем он вписал мою фамилию в толстенную книгу и повел меня к директору. По дороге он сказал, что к директору коллежа следует обращаться "господин доктор", а фамилия его Рамбье…
Доктор Рамбье был мужчина богатырского роста и сложения. На плоском бесцветном его лице выделялись только продолговатые серые глаза — внимательные и злые, как у сторожевой овчарки. На нем был мохнатый пиджак песочного цвета, розовая рубашка в полоску, острокрылая бабочка синего цвета.
— Ю-рий Ко-роб-цов? — раздельно произнося слова, спросил он, не сводя с меня внимательного взгляда.
— Да, господин доктор. Юрий Коробцов.
— Русский?
— Да, господин доктор.
— Интересно, интересно… — Он буркнул что-то финансовому инспектору, и тот, пятясь, вышел из кабинета.
— Значит, ты настоящий русский?
— Да, господин доктор.
Рамбье открыл лежавшую перед ним папку, отыскал в ней какую-то бумагу и долго ее читал, потом снова вложил в папку и уставился на меня.
— Директор приюта пишет, что ты очень способный в учебе. Это верно?
— Мне трудно об этом судить, господин доктор.
— Ты учился хорошо?
— Старался, господин доктор.
— Ты что? Меня за идиота принял? — крикнул Рамбье, ударив кулаком по столу. — Я спрашиваю: ты учился хорошо?
— Да, я учился хорошо, господин доктор.
— Запомни на все время: если я спрашиваю, — отвечать надо прямо, ясно, коротко.
— Я запомню это, господин доктор.
Дальнейшая наша беседа была еще более странной, если помнить, что она происходила в коллеже католического монастыря.
— Ты свою Россию любишь? — спросил директор.
— Люблю, — ответил я, — но я ее не знаю.
— Ну и дурак! Как можно любить страну, где царствуют еретики-коммунисты? Любить надо тех, кто тебя кормит и одевает.
— Я понимаю, господин доктор.
— А что ты вообще думаешь о коммунистах?
— Ничего не думаю, господин доктор. Я их не знаю.
— Тогда запомни: они главные враги веры и главные враги твои.
— Запомню, господин доктор.
— У тебя нет родных, считай за отца меня.
— Спасибо, господин доктор.
— Рано благодарить, я отец нелегкий. И вот тебе первый мой отцовский приказ: ты мне должен рассказывать все, что болтают в коллеже.
Я вспыхнул, хотел промолчать, но, помимо моей воли, у меня вырвалось:
— Это же нехорошо, господин доктор… фискалить…
— Дурак и еще раз дурак! — изумленно и совсем не сердито сказал директор. — Если я говорю "надо", — бог одобрит все, что ты сделаешь. Коллеж набит сынками из богатых семейств. Мы и ты, в первую очередь, существуем на их деньги. О тебе из приюта пишут, что ты предан вере. А среди этих богатых недорослей немало негодяев, которым на веру наплевать. В письмах домой они клевещут на коллеж. И уже были случаи, когда мы из-за этого теряли богатых покровителей. Мы просто обязаны вовремя обнаруживать клеветников. Помоги мне в этом, и ты поможешь святому делу. Ты понял меня?
— Понял, господин доктор.
— Вот это дело! — воскликнул он. — Ты, кажется, неплохо варишь своим котелком! — Он хлопнул в ладоши, и в дверь мгновенно вошел, видимо, все время стоявший за ней финансовый инспектор. — Отведите его в жилой блок, в комнату двадцать три, — приказал директор.
Жилой блок — это двухэтажный дом. На первом этаже — столовая. На втором — длинный коридор с дверями по обе стороны. На каждой двери номер. Это — спальни. В комнате номер двадцать три — две кровати, два стула, два низеньких шкафа и маленький стол. Мебель занимает всю комнату, кровати стоят так тесно, что сесть на них друг против друга нельзя. Единственное окно выходит прямо на высокую стену монастыря.
В комнате настолько сумрачно, что я не сразу обнаружил человека, лежавшего на одной из кроватей.
— Опять кровать полируешь? — обратился к нему инспектор.
— Меня учитель удалил с урока истории, — испуганно отрапортовал вскочивший с постели мальчик.
— За что?
— Меня ударил Жак… и я его…
— Прекрасная история, — добродушно сказал инспектор и подтолкнул меня вперед. — Он будет жить вместе с тобой. Познакомьтесь. Его зовут Юри. — Инспектор пошел к двери и оттуда сказал мне: — А этого любителя историй зовут Поль. Он тебе все расскажет.
Я положил узелок на свою кровать и сел на стул. Поль сидел на кровати. Мы молча смотрели друг на друга. Поль, вероятно, постарше меня. И покрепче. У него был тонкий, длинный и кривой нос.
— Откуда ты взялся? — спросил Поль.
— Из сиротского приюта, — ответил я. — А ты?
— Я тут уже второй год. А до этого тоже был в приюте, в Лионе. Скажу тебе всю правду — у нас тут собачья жизнь. Поднимают в шесть, и раньше девяти вечера не ляжешь.
— Ты еще пойдешь на занятия?
— На следующий урок.
— Ну и я с тобой.
— Идиот, ты сегодня поваляйся, в собачью жизнь включишься завтра. А на обед я за тобой зайду.
Где-то отдаленно прозвучал звонок. Поль вскочил:
— Обед через два часа. Жди меня.
4
По режиму жизни коллеж мало чем отличался от приюта; здесь тоже поднимали рано, вели на молитву, и потом мы были заняты до позднего вечера. Но занятия здесь были куда более серьезными — мы изучали историю, географию и даже философию. Учителями были монахи. Все четыре учителя коллежа имели духовный сан и жили в монастыре; все они, как я теперь понимаю, были по-своему образованными людьми.
Учебные классы находились тоже в монастыре. Мы приходили туда и стоя ждали, когда войдет учитель. После урока снова вставали, учитель уходил, и, только подождав еще несколько минут, мы могли выйти из класса. Ни в какие личные беседы с нами учителя не вступали. Даже если на уроке кто-нибудь совершал проступок, они предлагали виновному покинуть класс и делали запись в журнале, который ребята называли "доклад Палачу". Наказание было впереди — в кабинете доктора Рамбье.
Когда я обратился однажды к отцу Жоржу, который преподавал историю человека и веры, с каким-то вопросом, не касавшимся прямо содержания урока, он холодно посмотрел на меня и сказал:
— Тебе хочется показать, что ты знаешь больше других, а это очень плохая черта.
Воспитанники коллежа совсем не были похожи на приютских ребят. Начать с того, что в приюте все ходили в одинаковых серых рубашках и черных штанах, а здесь каждый одевался как хотел или мог. Ребята из богатых семей выглядели просто франтами. Мне из кладовой коллежа выдали длинную куртку защитного цвета и узкие черные штаны. Когда я первый раз увидел себя в зеркале, мне самому стало смешно. В приюте все ребята были тихие, покорные и безответные. Здесь дело другое — ведь в коллеже иным воспитанникам было по восемнадцати лет. Отпрыски из семей побогаче вообще никого и ничего не боялись и перед другими воспитанниками держались заносчиво. Даже учителя прощали им выходки, за которые другие попадали в "доклад Палачу". Нас, обучавшихся на благотворительные пожертвования, сынки богачей называли не иначе, как «саранча», и совсем не считали за людей.
В коллеже было гораздо труднее, чем в приюте. Не прошло и месяца, как у меня произошло первое столкновение с сынками богачей, или, как их здесь называли, франтами.
Шел урок истории религии. Учитель попросил назвать пять священных дат католической церкви. Никто все пять дат назвать не мог. Тогда я поднял руку и не только назвал даты, но и рассказал происхождение каждой. Учитель меня похвалил. А когда урок кончился и учитель ушел, франты загнали меня в угол и начали издеваться надо мной.
— Эй, саранча, ты что это — жрешь чужие деньги и еще задираешь нос?