— Не могу, тетя Лена. До свидания.

Я не мог толком разобраться, что случилось со мной.

Будто жили во мне одновременно два человека. Один когда-то родился и жил здесь, в Ростове, переживая свои маленькие радости и горести. А другой вырос там, в Западной Европе, и стал тем, кем я сейчас был. И другой о своем двойнике думал редко и мало, он просто очень плохо его знал, и у них вообще не могло быть ничего общего. Более того, они, по сути дела, были врагами. Но нынешний Коробцов считал, что тот, мальчишка, давно умер, оставив по себе лишь смутную память.

Тревога, охватившая меня, как только я ступил на эту землю, поначалу была безотчетной. А теперь я знал — она возникла оттого, что мальчишка, оказывается, вовсе не умер, он вступил сейчас в борьбу со своим двойником. Борьбу, опасную для обоих…

В Овражьем переулке столкнулись не только два Юрия Коробцова; там столкнулось все, что мне внушали мои американские наставники, с жизнью, из которой я однажды ушел, а теперь вернулся. Значит, я вернулся врагом тети Лены? И родного дома, где мы жили с мамой? И значит, поэтому я испугался встречи с Пал Самсонычем? Я ведь уже ясно помнил все, что было связано с этим человеком…

Как это ни покажется странным или даже смешным, помог мне в те тревожные дни… мистер Глен. Я вспомнил, как он говорил мне, что на первом этапе самое главное — как можно прочнее внедриться в здешнюю жизнь. А что было моей жизнью здесь? Бригада и завод. Вот я и решил — надо работать и больше ни о чем не думать…

В среду Алексей сказал мне, что с этого дня я буду выполнять ту же операцию, что и Коля, и вдвоем мы должны дать полторы нормы.

Я волновался чертовски. Коля — тоже, за всю смену он ни разу не пошутил, не посмеялся. А в самом начале сделал первый в этом году брак — запорол деталь. Это случилось только потому, что он в это время смотрел, как работаю я.

Я выполнил норму на сорок три процента. Коля на сто три. Мы не дотянули всего четырех процентов. Но и без того я еле стоял на ногах.

После смены Алексей провел "летучку".

— Я думаю, Юру можно поздравить, — сказал он.

— Не надо обращаться со мной, как с больным ребенком, — сказал я.

— Работаешь ты точно, — продолжал Алексей, не обратив никакого внимания на мое заявление. — Станок чувствуешь и любишь. Когда заготовка уже в станке, ты работаешь красиво. Но у тебя до черта лишней суеты при съемке готовой детали и при закреплении заготовки. Из-за этого ты теряешь много времени. Обрати, Юра, на это внимание. Тут все важно: место, куда кладешь готовые детали, заготовки и даже концы для обтирания рук и деталей. Погляди, как продумано это у ребят…

Я внимательно слушал его и в эти минуты совсем не думал о том, что сейчас и происходит то прочное внедрение в здешнюю жизнь, которому учил меня мистер Глен.

На другой день я выполнил норму на шестьдесят один процент. Ребята кричали «ура» и после смены затащили меня в павильон «пиво-воды». Там было дымно, тесно и весело. Мы пили пиво, чокаясь кружками.

— Держись, Юрка, за нас — человеком станешь! — кричал Кирилл и, обняв меня за плечи, прижимал к себе.

Честное слово, я чуть не заплакал тогда.

В пятницу я дал семьдесят четыре процента. А в субботу еле натянул шестьдесят и одну деталь запорол. Ребята утешали меня, говорили, что сегодня у всех не ладилось. Но я-то знал другую, настоящую причину. В субботу утром еще в общежитии я вспомнил, что завтра выходной и меня будут ждать тетя Лена и Пал Самсоныч. Сначала я решил твердо — не поеду. Зачем взвинчивать себя? Мне надо успокоиться, собраться и готовиться к делу, для которого я сюда приехал. Но ведь как раз дело требовало, чтобы я восстановил свои прежние знакомства. Мистер Глен говорил: "Твои старые знакомства еще прочнее укрепят тебя в той жизни". Он предупреждал, что для разведчика очень важен широкий круг знакомых. Но меня просто тянуло в Овражий переулок… Я боялся встречи с Пал Самсонычем и не мог туда не пойти. В субботу я все время думал об этом и в конце концов решил, что я не должен обманывать его: раз сказал, что приду, то должен сдержать слово. "Это нужно для дела", — сказал я себе. У меня было какое-то смутное и тревожное состояние, состояние путника, которого ожидает опасность, но он не может остановиться, продолжает идти вперед, втайне надеясь, что опасности на самом деле нет. Вот увижусь с Пал Самсонычем, сдержу, так сказать, слово, и все тревоги останутся позади.

В воскресенье утром я сел на трамвай и поехал к Овражьему переулку.

Пал Самсоныч сидел на скамейке у дома. Я шел прямо к нему, но он не узнавал меня и равнодушно смотрел мимо, пока я не подошел вплотную.

— Пал Самсоныч, здравствуйте, — сказал я как можно непринужденнее.

— Юра! Ты? — тихо воскликнул он, тяжело поднялся и, шагнув вперед, неуклюже обнял меня и прижал к себе. — Юра! Юра! Дай посмотреть!

Он повел меня в дом.

Здесь все было по-другому. Перегородка между комнатами сломана. Фотографий на стенах не было. Только над столом укреплен небольшой портрет Ленина. Обеденный стол стоял посредине комнаты, а к окну был подвинут другой — огромный, сколоченный из грубых досок, он весь был завален бумагами. Кровать стояла возле этого стола, и на ней тоже были разбросаны бумаги. В комнате царил беспорядок. И сам Пал Самсоныч изменился. Не то чтобы он сильно постарел, но как-то опустился и не заботился о том, как выглядит, — давно не брился, рубашка на нем была мятая.

Он точно угадал, о чем я думаю, и сказал:

— Времени у меня, Юра, осталось мало, а надо успеть сделать много. Писарем заделался, сижу вот вспоминаю, что в жизни со мной было. Так что, бывает, и поесть некогда, не то что побриться. А сегодня вот из-за тебя не работаю. Ждал… Рассказывай.

Я коротко рассказал ему свою легенду. Он молча слушал. Казалось, ничто его не удивляло.

— Помнил всюду родину, родной свой Ростов? — улыбнулся он, выслушав мой рассказ.

Я кивнул.

— И родина тебя помнила — оттого вы снова и встретились. Верно?

Я снова кивнул.

— Главное, Юрочка, жить по правде, тогда через все беды чистый пройдешь, — сказал Пал Самсоныч. — Ты небось не помнишь, как меня еще перед войной посадили?

— Почему не помню? Все помню! Расскажите, как это случилось! — воскликнул я, радуясь, что разговор уходит от моего рассказа.

— Работал тогда у нас на заводе один негодяй. Стал я его на чистую воду выводить, а он в ответ оклеветал меня. Только перед самой войной выпустили. Сидел-то я не в Ростове. Только собрался домой — война. Я сразу в военкомат. Отвоевал все четыре года и невредимый вернулся. А негодяй тот сгинул в подвале под бомбежкой. Да, Юрочка, на неправде далеко не уедешь. Поверь мне!

Это его "поверь мне" прозвучало как прямое предостережение человека, знающего про меня все. " И тут я поступил как трус, как самый последний трус.

— Пал Самсоныч, простите меня, но мне нужно уходить. Меня ждут… ребята, — сказал я.

Он не удивился и не стал уговаривать остаться.

— Дело, Юра, всегда прежде всего, — сказал он с доброй улыбкой и протянул мне руку. — Ведь не последний раз видимся, еще наговоримся досыта. И ты не стесняйся, если совет какой нужен или помощь, иди ко мне.

До позднего вечера я бродил по улицам города, не замечая, где нахожусь, не ощущая времени.

Наверное, каждый человек однажды спрашивает себя, по правде ли он живет. Тому ли богу молится? Не ведет ли избранная им дорога к пропасти? Я впервые спросил себя об этом после встречи с Пал Самсонычем. Конечно, ответить ясно и твердо на этот вопрос я тогда не мог. Но если он — этот вопрос — задан, от него уже нельзя отмахнуться, он словно становится твоим судьей, который рано или поздно свой приговор объявит.

Я думал, думал… В чем моя правда? Когда-то у меня был бог — тот недоступный, библейский, была вера в него, которая требовала, чтобы я был лучше. Мистер Глен однажды разрушил и моего бога и мою веру. Он заставил меня поверить в то, что было его верой, и теперь мы с ним служим Америке — я дал присягу.