— Вернемся-ка домой, тут недолго и хворь подхватить.

Так я демонстрации и не увидел. Я думал, он позовет меня к себе, а он повернул меня за плечи от своей калитки и подтолкнул тихонько, даже "до свидания" не сказал…

А спустя два дня он исчез. Я шел утром в школу и вдруг вижу, что его дом стоит с заколоченными окнами. И калитка тоже заколочена досками крест-накрест. И вот уже месяц прошел, я вроде свыкся немного, что нет Пал Самсоныча, но дом его кажется мне мертвым, и жутко проходить мимо него. Люди вокруг говорили: "Пал Самсоныча забрали", «посадили», но разве это могло объяснить мне хоть что-нибудь?

Поверить в то, что Пал Самсоныч плохой человек, я не мог. Когда соседский Витька сбрехнул однажды, что Пал Самсоныч был шпионом, я так ударил его палкой по голове, что его возили в больницу.

Только мама и нашла для меня хотя и слабое, а все-таки утешение. "Мы же с тобой, — говорила она, — совсем ничего не знаем. Какой толк думать да гадать попусту? Надо ждать, и мы узнаем правду…" Сколько раз я, ложась спать, загадывал — завтра встану и узнаю, что Пал Самсоныч вернулся.

Загадал я это и вчера, под день своего рождения. Как только проснулся, вскочил с постели и — к окну, но дом Пал Самсоныча по-прежнему заколочен…

…Я и мой школьный дружок Леня Дикарев ранним утром отправились на рыбалку. Какое это было чудесное утро! Роса обжигала нам ноги, а мы смеялись во все горло, и эхо откликалось в овраге нашими голосами. Дон был такой спокойный, будто он остановился.

По случаю перехода в пятый класс отец подарил Леньке замечательную бамбуковую удочку и целый набор блесен; мы должны были обновить подарок и обязательнопоймать щуку. Но у нас ничего не получалось: удочка была тяжелой, а леска длинной, мы никак не могли ее забросить. Блесна цеплялась за кусты, за наши рубашки и, наконец, вцепилась Леньке в руку. А мы все равно смеялись как сумасшедшие.

— Эй вы там! Хватит! Не пришлось бы поплакать! — крикнул нам из кустов рыбак.

Мы притихли, разняли удочку на составные части, к тонкому концу привязали обычную леску и стали ловить пескарей.

Возвращаясь домой, мы поднялись на косогор и пошли вдоль оврага. Навстречу нам из кустов выбежал Борька Лузгин — первый хулиган на нашей улице.

— На, гляди… — Мы показали ему ведерко с рыбой.

— Чумовые, — сказал он. — Война, а они рыбу ловят. Война!

— Какая война? — спросил Леня.

— Такая, — неопределенно ответил Борька и пошел вместе с нами. — Батька мой уже побежал в военкомат, — сказал он, пройдя несколько шагов. — Как его заберут, и я пойду. Винтовку дадут — здорово!..

— Так и дадут, держи карман шире, — сказал Леня.

— Всем дадут! — уверенно заявил Борька. — По радио говорили — все возьмут в руки оружие. Все!

Возле своего дома Борька остановился:

— Ну, чумовые, пошли вместе в военкомат?

Мы промолчали и не торопясь пошли дальше.

— Борька и соврет — недорого возьмет, — сказал Леня.

Я свернул к своим воротам, а Леня пошел дальше — он жил в переулке.

Дома радиотарелка пела что-то боевое, неразборчивое. Потом духовой оркестр сыграл марш и мужчина начал читать стихи. Наверняка Борька соврал про войну.

Мамы не было, у нее на заводе сегодня проводили воскресник. Я пошел к тете Лене.

— Борька Лузгин говорит, что война, — сказал я.

Тетя Лена включила свою тарелку и сердито посмотрела на меня:

— Ты что дурацкие шутки шутишь?

Я не успел ответить — радио говорило о войне.

— Что же это будет? Что будет? — вдруг закричала тетя Лена и начала запихивать в шкаф свое шитье.

— Юрик не у тебя? — спросила в окно мама. Вся вымазанная в глине, она тяжело дышала — наверное, бежала.

Потом, прижав меня к груди, она гладила меня по волосам и приговаривала:

— Сынок мой единственный… Слезинка моя… Ты не бойся, я тебя не дам в обиду, не дам.

— А я и не боюсь, — сказал я. — И ты, мама, не бойся, и вы, тетя Лена.

И тогда они обе заплакали.

Прошло ровно пять военных месяцев. Как известно, немцы вошли в Ростов 21 ноября 1941 года…

Фашисты! Мне снилось само это слово — мохнатое, грязное, рычащее. Сердце надрывалось от лютой ненависти, когда радио рассказывало о том, что они творили на нашей земле. Мы, ребята, запоминали имена героев нашей армии, о которых коротко и словно второпях сообщало радио. И завидовали Борьке Лузгину — он выполнил свое обещание и уехал на фронт.

Мама все лето работала на заводе, а потом завод остановился, его должны были куда-то увезти. Но все равно мамы целыми днями не было дома — она рыла окопы и противотанковые рвы возле нашего города.

Война была все ближе и все страшней… Радио передавало названия все новых и новых городов, захваченных фашистами, и я знал — эти города совсем недалеко от Ростова. По нескольку раз в день объявляли воздушную тревогу, и я, сидя в подвале нашего дома, с замирающим сердцем слушал уханье фугасок и трескотню зениток. Я мог целый день неподвижно просидеть дома, тупо слушая радио и вздрагивая от каждого звука на улице. Было очень страшно, и я без конца повторял вслух: "Только бы пришла мама", "Только бы пришла мама"…

Она возвращалась, начинала готовить еду, рассказывала городские новости, и страха как не бывало. Однажды она пришла и весело сказала:

— Ну, Юрик, их все-таки остановили. Вот бы, дай бог…

Уже уехала на Урал к сестре тетя Лена. Уехал со своей семьей и мой первейший дружок Леня Дикарев. Мамин завод тоже увезли на восток, мама говорила, что скоро туда поедем и мы. Все самое необходимое для эвакуации уже было упаковано в два тяжеленных чемодана. Последнее время, уходя утром из дому, мама просила меня никуда не отлучаться. Каждую минуту мы могли уехать.

Что произошло затем и почему мы с мамой так и не уехали, — я не знаю до сих пор. Когда мы жили уже в Германии, я несколько раз спрашивал у нее, как это случилось, но она не отвечала, лицо ее каменело, становилось злым.

Однажды мама ушла на завод, но вскоре вернулась — бледная, раздраженная.

— Тащи чемодан, — сказала она и сама взяла другой. Возле нашего дома стояла телега, в которую была запряжена худая лошаденка. Здоровенный парень в хорошем черном пальто, из-под которого выглядывала грязная рубашка, увидев нас, растопырил руки:

— Уговор, гражданочка, дороже денег. Плату вперед!

Мама поставила чемодан в грязь, вынула из сумочки деньги и сунула их парню. Он неторопливо пересчитал бумажки, почему-то спрятал их в кепку и нахлобучил ее на голову. После этого он сам погрузил чемоданы, ловко вскочил на телегу и крикнул:

— Поехали!..

Когда телега тронулась, он обернулся к нам:

— Давай, давай! Держись за дроги, легче будет идти.

И мы пошли сзади, держась за телегу. Грязь чавкала под ногами. С неба сыпал серый холодный дождь. Парень матерно ругал лошадь, которая еле передвигала ноги. Не знаю, сколько мы так шли, но, когда уже начало смеркаться, приблизились к железной дороге. Подъехав к самым путям, парень остановил лошадь, быстро снял чемоданы и, весело крикнув «пока», уехал.

— Стой у чемоданов, — сказала мне мама и пошла куда-то вдоль линии.

Вскоре к тому месту, где я стоял, подъехал грузовик, из которого вылезли человек десять, все тоже с чемоданами.

Ко мне подошел пожилой человек в кожанке.

— Ты чей? — спросил он.

Я назвал свою фамилию.

— Порядок. — Мужчина повернулся к своим. — Все точно — это пацан Веры Коробцовой.

Вернулась мама.

— Ничего не поймешь, — устало сказала она. — Я дошла вон до той будки. Там сидит часовой. Ни о каком эшелоне он не знает.

— Ясно. Солдат — не генерал, — сказал пожилой в кожанке. — Раз сказано здесь, значит, здесь…

Мы мокли тут под дождем всю ночь — никакого эшелона не было. Утром пожилой в кожанке и молодая женщина пошли в город. Немного распогодилось, но стало холодно. Колючий ветер хлестал в лицо, проникал сквозь одежду. Хорошо еще, что мы запасли еды на дорогу.