— Эва, какая сила в дедовом столе сокрыта была! Если да на эту балалайку все шесть струн натянуть, да выйти, например, на откос, да заиграть, так и за Окой, и за Волгой бабы запоют и запляшут! — И, переигравши все песни и плясы, какие еще на старой балалайке знал, повесил новую на стену, на том самом месте, где старая висела.

Пока Касьян балалайку из стола мастерил, к Дятловым горам весна подкралась, в Почайный овраг сам-друг с солнышком заглянула, травку на пригорках пробудила. А за весной и праздники весенние подоспели, пономари в колокола зазвенели, попы в соборах запели, народ на улицы высыпал. Только Касьян никуда не выходил, потому что от побоев не мог поправиться. Но дома на балалайке играл и очень радовался, что такая она расчудесная получилась. И, поигравши, бережно вешал ее на стену. Балалайка же от того не унывала, она знала, что ее время придет, потому что была не простая балалайка, а сделана из стола, пропитанного слезами и кровью старожилов из Почайного оврага нижегородского.

От тепла да от солнышка Касьян чуть поправляться начал, а настоящей силы и здоровья еще не было. Вот и пошел он в поденщики к богатею Феофану Носатому. Тот Носатый-купец всякой всячиной на все стороны торговал, и до того разбогател, что целые села с народом покупал и боярином прописался. Жил он над Волгой, на Мостовой улице, в палатах каменных, в светлой горнице сидел и на заморских счетах костяшками щелкал, барыши подсчитывал. А по двору его холуи да приказчики бегали, товары разные принимали, для хозяина прибыль выжимали. Вот и поставили Касьяна в бабью артель, чтобы он за старшего был и следил, так ли товары в коробицы укладываются.

Неделю или две поработал Касьян, по балалайке заскучал и принес ее на хозяйский двор. А в полдник, когда бабы-укладухи своим спинам отдых давали да хлеб жевали, за балалайку взялся. Как зазвенела она, за сердце и душу задевая, не утерпели усталые поденщицы да бабы крепостные и песню запели. Тут Маруха-укладуха, молодая да бедовая, к песне подстала. А когда она подставала, другим и поотстать не грешно было! Голосок-то был как струна живая, густой да томный! Вот как запела она под Касьянову балалайку, не то что приказчики, сам хозяин — кощей Носатый заслушался: «Ты, ясен сокол, кудри русые, ты почто склонил головушку да на правую на сторонушку…»

До того купец-хозяин заслушался, что вспомнил свою молодость горемычную, барыши с убытками перепутал, и голова его сама собой на сторону склонилась. А очнулся, когда песня кончилась. Да так каждый день и пошло. Как только Касьян за балалайку, Маруха-укладуха песню заводила, а у хозяина и подручных от того дело из рук валилось, а в подсчетах путанка получалась. Вот позвал кощей Носатый к себе балалаечника и такое сказал:

— Уходи, парень, с моего двора подале. От твоей балалайки у меня в делах хлябь пошла. Вот тебе рупь деткам на орехи, только уходи, Христа ради!

Распрощался Касьян с укладухами, балалайку под полу спрятал и с купецкого подворья ушел. А через три дня нанялся у кузнеца в кузнечном овраге точило вертеть.

— Не бери с собой балалайку, с ней только грех! — посоветовала Маланька.

Послушался Касьян и неделю балалайка дома на стене висела.

Но как-то не вытерпел и под полой в кузницу ее принес. И как выпала минутка свободная, сел на порог кузницы да и заиграл! И все молотобойцы, подмастерья и точильщики из других кузниц, заслышав удалую игру, тотчас балалаечника окружили, и пели, и плясали под балалайку, забывши о деле. И было так почти каждый день. Кончилось тем, что собрались кузнецы-хозяева, пришли гурьбой к соседу и сказали:

— Прогони ты своего скомороха-точильщика, от его балалайки нам убыток и разорение. Подмастерья и молотобойцы от рук отбиваются, дело забывают, только бы пели да плясали!

Неохотно расставался хозяин с безотказным и веселым точильщиком, но против мира не поспоришь! Спрятал Касьян балалайку под сермягу и домой уплелся. Целое лето и зиму переходил он из посада в посад, с базара на базар, из оврага в овраг, по разным делам и хозяевам, но нигде его долго не держали. А все из-за балалайки. А Касьян так к ней привык, что без игры и жизнь была не красна, и кусок хлеба в горле застревал, и плохо спалось, а во сне все слышалась музыка разная, то разудалая, то грустная. И перебивалась семья Касьяна из-за его беспутства с хлеба на квас.

А полоненок Роман за десять дней до Москвы добрался и с вестью о злодействах хана казанского к царскому двору пробился. Подивились царские люди, что отрок так скоро от низовской земли до Московии добежал. На то сказал Роман:

— От неволи бежать — что под ветром на парусах плыть, а тоска по родной земле пуще страха подгоняет!

В тот же час царь московский указал воеводам ко встрече вероломного Махметки готовиться, а Романа обласкал и при своем дворе оставил. Скоро к Москве хан Махмет с войском подступил, но скоро и назад откатился. После того как супостатов от Москвы и с Руси прогнали, царь Василий о том призадумался, чтобы Новгород земли низовской надежной каменной стеной обнести и ту крепость пушками да пищалями вооружить.

И вот как-то по весне, когда бугры Дятловы из-под снега свои лысины показали, прибыли в Нижний Новгород люди царя московского, воеводы с боярами, с ними мастера заморские, знаменитые по крепостным и палатным делам. Поначалу они по буграм ходили вокруг кремля древнего, саженями землю мерили, глубоко копать пробовали, старую кладку стен обушками простукивали. За мастерами да воеводами писец-грамотей ходил с гусиным пером за ухом, с чернильницей на гайтане, и часто на особую грамотку что-то записывал. Вскоре среди народа нижегородского молва пошла, что по указу царя их родной город будут стеной каменной огораживать, с башнями боевыми неприступными, грознее Низовой и Димитриевской. И на то потребно будет работных людей и городских и посадских, и смердов, и холопов боярских неисчислимое множество. И всех тех людей сулят кормить по два раза на дню похлебкой рыбной, да горохом разварным, да кашей — и каждый раз с хлебушком. Это по постным дням, а по остальным еще и щами мясными, тоже с хлебушком. А тому, кто будет глину на кирпичи месить, припасена пара самых крепких лаптей на каждую неделю.

Молва народная правдой оказалась. Как прогрело землю солнышком да дождями теплыми весенними, в разных местах принялись люди глину копать, ногами месить, кирпичи вытопывать да вышлепывать, на ветру сушить и в ямках глубоких обжигать-окаливать. Вот и пошел Касьян сам-третей с Настаськой да Протаськой на царскую работу, в кирпичную артель глину месить за похлебку да за кашу с хлебушком. Первые дни без балалайки ходил, а потом подумал: «На таком деле балалайка не помехой, а подспорьем была бы!»

И зазвенела его трехструнка угловатая на кирпичных ямах за верхним посадом. И дело сразу спорее пошло, у мужиков, баб и девок ноженьки устали не знали, с песнями да с подплясками глину месили и самые крепкие лапти к концу недели в лохмотья изнашивали. И никому на том деле балалайка не мешала: ни работному люду, ни мастерам, ни подрядчикам. И столько кирпича от Касьяновой артели вдруг повалило, что печи обжигать не успевали, возчики и кони на подвозке из сил выбивались.

Пока землекопы рвы и котлованы под стены и башни припасали, царские воеводы и мастера по всем кирпичным артелям и ватагам бывали и работный народ торопили, чтобы работа спорее шла. И на Касьянову артель указывали, что вдвое больше других кирпича давала самого крепкого да звонкого. На то отвечал работный народ и подрядчики:

— Так той артели балалайка задору придает! Ну-тка дайте в нашу артель Касьяна с балалайкой — под песни да под пляску всем нос утрем!

Так народ мастерам и воеводам на словах отвечал, а на деле старались во всю силушку от балалаечной артели не отставать. И скоро столько кирпича понаделали, что навозили его к стенам кремля целые горы, места пустого не стало.

Как-то под осень ходил по кремлю главный царский мастер Петро Франческо, закладку новых башен доглядывая, и мимоходом на Низовую башню зашел. Сверху и до подножия, снаружи и нутро башни оглядел и спросил старожилов, кто в той башне ворота придумывал и подвешивал. И сказали нижегородские старожилы, что главное мастерство в том деле свои нижегородцы проявили, старый Божен с Касьяном-сыном, что старика давно в живых нет, а его сын Касьян живой и теперь на кирпичные ямах глину месит.