Можно ли при росте под два метра и богатырской комплекции казаться хрупким и маленьким?

Так бывало каждый раз, когда Боб путешествовал с кем-нибудь из пациентов в его детство.

Для бесед и сеансов ему не требовалось отдельного помещения — этим помещением был он сам.

Я видел его молодым, старым, хохочущим, плачущим, нежным, суровым, неистовым, безмятежным… Никакие эпитеты не передадут этих перевоплощений, и не угадать было, каким он станет, — с каждым другой и тот же.

Сеансы внушения и гипноза не выделял из общения как что-то особое. Пять, десять минут, полчаса, а то и более беспрерывной речи, то набегающей, как морской прибой, то ручьистой, то громовой, то шепотной, то певучей, то рваной, с долгими паузами, то чеканной… Не раз и я засыпал вместе с пациентами под его голос, продолжая бессознательно ловить каждый звук и что-то еще, за звуками…

… А бывали сеансы и вовсе без слов. Сидел возле пациента, упершись в костыль, закрыв глаза и слегка покачиваясь. Некоторые при этом спокойно спали, другие бормотали, смеялись, кричали, рыдали, производили странные телодвижения, разыгрывали целые сцены.

Трудно было понять, управляет ли он этим. Однажды набрался духу спросить, не тяжело ли ему даются профессиональные маски.

— А? — глаз напряженно заморгал. — Поближе подойди. Не расслышал.

Я придвинулся — и вдруг громадная лапа метнулась, сгребла мою физиономию.

— Напяливаю… А потом снимаю… С одним сдерживаюсь. На другом разряжаюсь… Доза искренности стандартная. Разные упаковки.

Больше к этому не возвращались.

Приснившееся в ту же ночь.

Объявление: ПРАЧЕЧНАЯ «КОМПЛИМЕНТ» ПРИГЛАШАЕТ НА РАБОТУ ПОЛОТЕРА…

Иду. Улица, знакомая по какому-то прошлому сну.

Знойный день. Прохожие в простынях, с наволочками на головах. Младенцы в автоколясках. Крестообразный тупик. Синий дом. Надпись над дверью: КАЮК-КОМПАНИЯ. Мне сюда.

Узкий плоский эскалатор, движение в непонятную сторону. Рядом со мной стоит некто. Отворачивается, не показывает лица. Узнать кто. Не хочет, поворачивается спиной. Забежать вперед, посмотреть — не пускает, удерживает. Страшное нетерпение, хватаю за шею санитарским приемом… — это я сам, другой я…

На другой вечер решился спросить:

— Боб, если честно: я шизофреник?

— Не знаю, решай сам. Вспоминай главное.

— Распад личности. Расщепление психики. В тяжелых случаях разорванность мышления, речи…

— То бишь нецельность, так?.. Хаотичность души и лоскутность жизни.

— Не понимаю, почему я все еще не на койке.

— Степени относительны, только поэтому. У шизофреника разорванность превышает среднестатическую вероятность, как и у нас во сне, и лишь потому нам заметна. Нашей здоровой разорванности, однако ж, достаточно, чтобы перестала жить наша планетка. Бессвязная речь воспринимается как ненормальность, бессвязная жизнь считается нормой. Попытки цельности могут привести к неприятностям. Мы считаем, что дважды два — сколько полагается, шизофреник — сколько его душе угодно. Приблизительно так.

— А дебил?

— Дебил точно знает, что дважды два — сколько скажут. Что-нибудь непонятно?

— Понятно.

— Тогда пойми, что ты есть дебил и шизофреник по отношению к собственным возможностям — к замыслу о Человеке. Человек, разобщенный с самим собой, среднестатистический индивид. И пока что ничего более.

Иногда вместо рассказа о какой-нибудь болезни Боб принимал образ пациента, а меня заставлял входить в роль врача и вести беседу.

— Учтите, доктор, я за себя не отвечаю. Я невменяем.

— Ничего, ничего, больной Калган. Я вас слушаю.

На что жалуетесь?

— Зачем жаловаться?! Жизнь прекрасна и удивительна!! У меня эйфория, настроение расчудесное, некритичен! А вы почему сразу так помрачнели? Имею я право на хорошее настроение или нет?

— Смотря по каким причинам…

— Зачем причины!.. Не люблю полочек, по которым вы все раскладываете, как в крематории! И папочек не люблю, в которые пишете свою отчетную галиматью, к живому глаз не поднимая! У вас, доктор, полочное зрение, папочное мышление и обзывательное настроение, по-научному диагнозомания, и вот через то я и оказываюсь больной, а не человек, за что и присваиваю вам звание профессионального обывателя!..

Так, в ходе ролевого тренажа, передо мною крупным планом прошли вереницы разнообразных случаев. Позднее, когда я поближе познакомился с клиникой. Боб, наоборот, заставлял перевоплощаться в пациентов меня, требуя не изображения, а вживания на пределе душевных сил. Невозможно взвесить, как много мне это дало.

(Из записей Бориса Калгана)

Знаю, требую от тебя непомерного, но другого нет.

Под любым наркотиком достанет тебя непосильность жизни без смысла. А смысл жизни непостигаем без постижения смысла смерти. Идешь к людям не чудеса вершить. Не целитель, а спутник, разделяющий ношу.

Не спаситель, а провожатый.

Мало знания истины, нужно найти в ней свое место.

Как соединить с Беспредельным ничтожность собственного существования, мрак страданий, неизбежность исчезновения? Вот о чем будут тебя спрашивать заблудившиеся дети, как ты сейчас спрашиваешь меня. Ложь убивает, молчание предает. Если не дашь ответа, побегут за наркотиками. Если будешь учить только счастью, научишь самоубийству.

Спасает не знание, но простая вера, что ответ есть.

Самый трудный язык — обычные события. Голос Истины всегда тих, оглушительный жаргон суеты его забивает. Силы тьмы все делают, чтобы мы умирали слепыми, не узнавая друг друга, но встречи после прощания дают свет…

Пишу в недалекие времена, когда догадаешься, что и я был твоим пациентом. (…)

Все эти записи я прочитал потом…

* * *

Я спешил к Бобу, чтобы объявить о своем окончательном решении стать психиатром. По пути, чего со мной ранее никогда не бывало, говорил с ним вслух. "Все-таки не зря. Боб… Не зря… Я тебе докажу…"

У дверей услышал звук, похожий на храп. "Странно, Боб. Так рано ты не ложишься…"

На полу возле дивана — рука подмята, голова запрокинута.

Борис Петрович Калган скончался от диабетической комы, на сорок втором году жизни, не дожив сорока дней до того, как я получил врачебный диплом.

Все книги и барахло вывезли неизвестно откуда набежавшие родственники; мне был отдан маленький серый чемоданчик.

Внутри — несколько аккуратно обернутых зачитанных книг, тетради с записями, ноты, шестнадцать историй болезни, помеченных значком бесконечности, красная коробочка с военными орденами и медалями, записная книжка с адресами и телефонами. На внутренней стороне обложки рукой Боба: "Ты нужен".

Коллеги, не повторяйте моих ошибок.

Коэффициент полезного действия мог быть выше, а коэффициент вредного — ниже, вникни я своевременно в двойственную психологию Надежды — той единственной болезни (или как ее лучше определить?), что осталась на дне того злополучного ящика…

По нехватке веры пережимал с внушением.

Проповедническое неистовство, род истерики.

Переходил меру в провозглашении оптимизма и прочих мажорных добродетелей. Истина мстила, оптимизм пускал петуха. А ведь сам успел уже и на себе испытать всю меру обратной откачки. Знал, что Надежда стольких же исцеляет, скольких добивает, что для многих наилучшая психотерапия — минор, возвращающий свет.

…Я зашел к ним по ошибке. Я им был не нужен.

В этой большой институтской клинике я искал другую палату, где лежал с травмой мой пациент. Сунулся к ним — и застрял.

Остановило объявление:

МЕНЯЮ ГОЛОВУ НА ПЛЕЧАХ НА РАВНОЦЕННУЮ СО ВСЕМИ УДОБСТВАМИ

— и еще много других.