Шел дождь. Он был не крупный и не мелкий. Это был затяжной дождь на целый день.

За раскрытой дверью веранды был конец августа.

Его дачные друзья-приятели не принимали кончину лета так близко к сердцу, как принимал ее Геночка Сайнов. Они – коренные москвичи не видели ровным счетом ничего трагического в том, что двадцать шестого или двадцать седьмого, после завтрака на веранде или в летней кухне, они усядутся на задние сиденья папиных или дедушкиных "волг", и через час езды по прямому как стрела Киевскому шоссе, окажутся в своих квартирах-сталинках среди забытых за лето игрушек и книг. А двадцать восьмого или двадцать девятого, с бабушками или мамами пойдут в свои школы на медкомиссию. А там и первое сентября – загорелые приятели с кучей свежих анекдотов, неожиданно вытянувшиеся за лето одноклассницы.

Для Геночки же Сайнова конец лета означал нечто гораздо большее, чем просто окончание каникул – конец купаниям, конец бешеным гонкам на велосипедах по лесным тропинкам, конец рыбалкам над тихими омутами Пахры, конец бесконечным играм в войну или в ковбоев… Для Геночки конец лета означал качественную перемену жизни. На двадцать седьмое августа уже были куплены два плацкартных билета, и утром двадцать восьмого они с мамой приедут в Ленинград. Погостили, и хорошо!

Сайновы жили бедно. Сайновы -их так называемая неполная семья: Геночка и его мама – Екатерина Алексеевна. Они занимали одну комнату в большой коммунальной квартире, в доме что стоял почти напротив кинотеатра "Спартак"… Они с мамой поэтому не пропускали ни одного нового фильма. Кроме, разве что тех, на которые не допускали детей до шестнадцати. Папа у Геночки вообще то был. Но он жил в Москве с другой женщиной и там у него тоже был сын. Но дедушка Иван Максимович Сайнов и бабушка Галя – мама и папа Геночкиного отца, на лето брали к себе не того мальчика, а Гену. Потому что дедушка Ваня и бабушка Галя очень их с мамой любили. Папу они, конечно, тоже любили, но сильно обижались на своего сына за то, что он бросил Геночку и Екатерину Алексеевну, "Катюшу", как ласково называл ее дедушка Ваня. Дедушка Ваня раньше был большим начальником – заместителем директора какого то крупного авиастроительного треста. И вообще – дедушка Иван Максимович был герой. Он на прошлой войне из немецкого плена на угнанном самолете бежал. И потом большим начальником стал. Поэтому жизнь в и их с бабушкой квартире и на даче не шли ни в какое сравнение с той жизнью, что Геночка видел в своем родном Ленинграде. Здесь, в Москве лето представляло из себя какую то череду нескончаемых праздников – переполненных сытными и вкусными застольями у многочисленной родни, веселыми поездками на дедушкиной "волге" в зоопарк и на ВДНХ, на дачу в Рублево к дедушкиным друзьям, где Москва-река так хороша, что в ней просто охота раствориться словно сахар в стакане чая… В сравнении с ленинградским житьем – бытьем, жизнь у дедушки Вани и бабушки Гали была как яркий красочный журнал Америка на фоне черно-белых скучных провинциальных газет.

Но каждый год в конце августа лето кончалось. И в двадцатых числах они с мамой уезжали в Ленинград.

В раскрытом проеме двери было видно мокрое от косого дождя крыльцо. Дедушка Иван Максимович все сетовал на плотников, что козырек сделали маленький, и что от дождя ступеньки теперь сыреют и подгнивают. А Геночка любил, когда дождь закашивал на теплые, ласковые к его босым ступням доски. Но только тогда, когда это был июньский или июльский дождь. Но не августовский. Потому что августовский дождь предвещал расставание. Гена обещал деду, что после обеда разберет свой велосипед и они закинут его на чердак. Это была одна из тех печальных процедур, что вместе с упаковкой бесчисленных банок с грибочками, вареньем и огурцами, составляла ритуал прощания с летом. Но до обеда еще было время.

Из под навеса летней кухни Гена выкатил свой темно-зеленый "орленок", и нарушая дедушкин наказ – ни в коем случае не ездить по садовой дорожке, толкнувшись ногой придал велосипеду накат. С привычной дачной лихостью, уже на ходу перекинув ногу, оседлал верного железного друга, и только шины зашуршали по песку, да мокрые георгины с флоксами и гладиолусами, цепляясь длинными листьями за голые ноги, приятно будоражили загрустившего было юного дачника. Не слезая с велосипеда, ткнувшись передним колесом в калитку, Гена открыл себе путь и выехал на поселковую улицу. Первая Садовая, так она называлась. В дачном поселке вообще все улицы были Садовые, и переулки тоже. Вторая Садовая, Третья Садовая. За салатово-зеленым домом, где жила красивая девчонка Вера, солидно возвышался некрашеный, а только покрытый желтым слоем олифы дом Мишки Гризика. Гена проехал мимо, потому как свистеть или кричать, – Ми-ша, Ми-ша, – было уже бесполезно.

Вчера вечером Мишку с его маленьким братом Мареком увезли в Москву. Во всем поселке из ребят только и остались что Гена, да Игорь Языков, да еще Алешка Агапов, наверное, если сегодня утром тоже не уехал.

Поджав к верхним резцам слегка подвернутую нижнюю губу, Гена свистнул. И-горь! И-горь!

Вы-хо-ди!

Игорьков с кареткой и тремя передачами "турист" стоял прислоненный к крыльцу.

Это верно означало, что его хозяин дома. Дожевывая на ходу обеденную мамину котлету, Игорь стремительно расталкивал склонившиеся над дорожкой мокрые гладиолусы…

Здорово, Гешка!

Здорово, Игорек!

Они не сговариваясь поехали к запруде. Под длинный уклон нижней поймы реки Пахры велосипеды разгонялись до такой скорости, что в ушах начинало посвистывать и рукава рубашки хлопали мелко трепеща на ветру. Крепко сжатый руками руль дрожал и рвался, рыская передним колесом по низкой скользкой траве. Перед самой водой Геша затормозил юзом, и слегка вывернув руль, картинно послал велосипед боком в занос. Мальчики молча встали и принялись долго смотреть на неласковую и уже холодную воду, ту воду, что в жарком июле по несколько раз на дню так любовно принимала их и десятки других поселковых ребят в свои объятья. Теперь на запруде они были одни.

Слыш, Игорь, а как бы ты хотел умереть?

Что?

Ну, как в кино, там же вот всех нормальных героев убивают…

Ну, так то ж не взаправду!

А на настоящей войне?

Ну, на войне, конечно…

Ну, так как бы ты хотел?

Я не знаю.

А я знаю.

Как?

Пусть даже никто и не увидит, но честно…

Как это?

Ну, не обязательно чтобы все знали, что ты герой и все такое… Важно самому это знать.

Чудак ты, Гешка!

Не, я не чудак. Знаешь, Игорь, я ведь князь.

Чиго?

Князь. ….

Жильбертино! Я наконец решилась сообщить тебе, что не вернусь. Так получилось, что у меня теперь своя жизнь. Здесь в Америке я уже пол-года как не одна. Он богат, у него свое большое дело, он хороший, даже забавный и самое главное – любит меня.

Жильбертино, я тебе очень за все благодарна. Я всегда буду помнить, что ты для меня сделал, и чего это тебе стоило. Ты вывез меня из той проклятой варварской страны и дал мне ощущение полноценности. Я никогда не забуду этого.

Не расстраивайся, ты еще кого-нибудь себе найдешь. Ты ведь такой умный и правильный. Я знаю, ты любил меня, и я чувствую себя очень виноватой. Но теперь, здесь в Америке с Джоном (его зовут Джон), я ощутила себя абсолютно счастливой и независимой. Тебе я всегда была обязана тем, что ты мне сделал европейское гражданство, и это стесняло меня, делало меня в отношениях с тобой несвободной.

Понимаешь, с тобой мне все время приходилось себе лгать. Помнишь, как ты сказал мне, что я твоя первая любовь с первого взгляда? Я ведь тебе тогда ничего не ответила. Потому что я просто покорилась тебе и судьбе. А с Джоном (его зовут Джон) я абсолютно раскрепощена и свободна. Я наконец полностью освободилась от той внутренней лжи перед самой собой, лжи, суть которой состояла в том, что я жила с тобой только из благодарности за то, что ты для меня сделал.