Остановился крестьянин как вкопанный, а у самого мурашки по спине. Да ведь это пшеница!

Подбежал поближе – нет, это утреннее солнышко позолотило поле. Задумался Петр, постоял, сжал кулаки так, что пальцы хрустнули, и, вздохнув, поплелся домой.

С тех пор золотое пшеничное поле не только снилось ему по ночам, но и днем из головы не выходило. Куда бы он ни шел, где бы ни стоял, ни сидел, всюду одно ему мерещилось.

«А что? – рассуждал он сам с собой. – Почем знать, может, и вправду на нем пшеница бы уродилась. Земля там должна быть хорошая! Отдохнула за сотни лет. С прадедовских времен никто не пахал, не сеял. Почем знать?…» И Петр целыми часами бродил в раздумье вокруг поля, прикидывая, что надо сделать, чтобы распахать эту залежь.

– Трудно! Трудно! – повторял он вполголоса, глядя на могучие пни с узловатыми корневищами, на кустарник, на огромные валуны, глубоко ушедшие в землю от собственной тяжести. – Трудно! Трудно! – вздыхал он и шел прочь. Но только отойдет – опять его что-то тянет в поле; вернется Петр, поглядит на кустарник и вздохнет тяжело:

– Трудно! Не осилить мне!

Так прошло несколько недель. Бедняга даже похудел, почернел весь от мыслей об этом клочке земли, который и манил его и отталкивал. А иногда рассердится и дня три-четыре нарочно к полю близко не подходит. Но тогда на душе неспокойно, будто лошадь не накормил. Ничто не помогало: серебристая рожь, золотая пшеница так и стоят перед глазами. Даже шелест колосьев чудится.

– Тьфу! – отплевывался Петр. – Околдовали меня, что ли?

И старался прогнать это наваждение работой.

В ту пору на другом конце леса, на берегу реки, как раз построили лесопильню. И Петр подрядился возить из лесу деревья – их распиливали здесь на широкие, длинные доски и брусья. Лесу требовалось много, и благодаря своей выносливой лошаденке он неплохо зарабатывал. Даже денег немного отложил в кубышку, спрятанную в соломе под стрехой. Но деньги эти его не радовали.

Кто заработал эти деньги? Он да лошадь.

Ну, а если их болезнь какая свалит, тогда что? Человеческий век недолог, а лошадь еще меньше человека живет. Что ждет тогда малолетних ребятишек? Беспросветная нужда. А имей он клочок пахотной земли, можно и умереть спокойно, был бы у ребят кусок хлеба. И каждый вечер, возвращаясь домой, Петр шел поглядеть на поле, словно его влекла какая-то неведомая сила. А старый король потирал руки, радуясь, что серебристое лунное сияние и золотой солнечный свет помогли ему разбудить у Петра любовь к этому клочку земли.

Однажды завернул в Соловьиную Долину известный музыкант, маэстро Сарабанда, виртуоз из виртуозов. Во всей округе никто не мог с ним сравниться. Ни Шулим, игравший по воскресеньям в корчме на контрабасе, ни Франек, что ходил со скрипкой по свадьбам.

Пожалуй, только у пастушонка Ясека, который целыми днями наигрывал на своей ивовой свирели, получалось похоже, да и то не совсем. Неважно, что маэстро Сарабанда ходил в простом сером сюртуке и выглядел как обыкновенный кузнечик.

Умный человек не судит по платью, он смотрит глубже и видит суть. А суть была в том, что маэстро играл великолепно – не просто громко, а проникновенно. Музыка его будила эхо не только в поле, но и в душе. Ведь каждая мелодия находит в душе свой отклик. Когда Шулим в корчме играл на контрабасе, его басовитые струны, казалось, гудели на версту:

А когда Франек шел по деревенской улице на свадьбу, его скрипица и вторивший ей бубен заливались смехом и явственно выговаривали:

При звуках скрипки все – и стар и млад – бросали работу и бежали послушать да поглазеть хоть издали на свадьбу, коли уж сами не могли пуститься в пляс. Вся работа останавливалась и дожидалась работников день, два, три, а время бежало да бежало, унося из деревни хлеб. А заиграет пастушонок Ясек на свирели – и станет на душе тоскливо, словно плач послышится и горькие жалобы:

Жалуется свирель, и у людей руки опускаются: плуг кажется вдвое тяжелее, земля – неподатливей и тверже, коса – тупее. Другое дело, когда играл Сарабанда. Он всегда сидел близ самой земли и хорошо знал ее силу, доброту и щедрость. Только про нее и слагал он песни. Утром и вечером – каждый день и час пел он про поля, луга, леса и ручьи, и песни его лились прямо в душу.

Сидел однажды бедняга Петр на пороге своей лачужки; задумался, затосковал, и вдруг охватила его нежность к убогой мазанке, доставшейся ему от дедов и прадедов.

Заходило солнце.

Гномики вылезли из-под корней полюбоваться золотым диском, вечерней зарей, прозрачными лиловыми далями, а Сарабанда, присев на пригорок, запел и заиграл, глядя на закат.

Слушает Петр – звенит что-то в воздухе, как серебряные гусельки, и в этом звоне слышатся тихие слова, будто само сердце, сама душа шепчет. Удивился он, слушает, а песня, поначалу тихая, ширится, растет, льется все свободней; вот она, как орган, загремела в полях, в лесах, поплыла над лугами, реками, ручьями. Зашелестели дикие груши у дорог, зашумели дубы в рощах, зашептались лесные травы; зазвенела вся необъятная вечерняя тишина.

Слушал, слушал Петр и вдруг ощутил в себе силу небывалую. Словно у него не две руки, а сто выросло и все хотят пахать, корчевать, работать без устали. А сердце переполнилось великой любовью к этой бедной, заброшенной земле.

Встал Петр, посмотрел вокруг, протянул руки, сжал кулаки и прошептал:

– Гей ты, земля! Гей, работа! Давай-ка померимся силами. Посмотрим, кто кого!…

Успехи маэстро Сарабанды не давали Вродебарину покоя. Зеленый от рождения, он теперь еще больше позеленел от злости.

– Как! – возмущался он. – Какой-то проходимец, бродячий музыкант будет срывать здесь аплодисменты, отнимая у меня заслуженную славу?! С каких это пор первому встречному разрешается портить своим стрекотом вкус публики и отбивать у нее охоту к серьезной музыке? Нет, это просто возмутительно! Будь другом, – неожиданно обратился он к Васильку, свидетелю его благородного негодования, – выручи: достань, ради бога, ноты, по которым играет Сарабанда, и ты увидишь, что я превзойду его! Я разучу ту же самую песню, и весь мир убедится, какая разница между этим жалким шарлатаном и мной, Вродебарином! Помоги, дружище, сделай милость!