Срывала и шла дальше – и опять останавливалась, шепча:

– Ой ты, богородицына травка, всем травкам травка! Гонишь тоску, кручину, распрямляешь скрюченную спину! Полезай в лукошко! Молча нарвала пахучих листочков, потом подперлась рукой, распрямила спину и, глядя в лес голубыми глазками, запела тихонько:

Тихий, слабый голос отозвался в лесу и смолк.

Старушка снова сгорбилась, вздохнула и поплелась дальше.

Вдруг она остановилась, подняв палку:

– Ой ты свеча царская, девка красная! На солнышко глядишь, личико пригожее золотишь – сок в тебе золотой от кашля, хрипоты грудной! Полезай в лукошко!

Она отмахнулась от пчел, жужжавших над ней, сорвала верхушку стебля с мелкими цветочками и, шепча что-то, двинулась дальше. Но вот опять наклонилась:

– Ох, полынь-трава, больно ты горька, да сила твоя велика. Без горечи не проживешь свой век, пей да терпи, хворый человек! Ступай в лукошко! Полынь и царские свечи вывели ее из лесу в овражек, на край луга, который докашивали косари.

Там возле дикой груши рос шиповник. Старушка направилась к нему, бормоча:

– Ой, шиповник, шиповник, положу тебя под порогом – не войти в дом тревогам! Ступай в лукошко!

Постояла минутку, поглядела и уже собралась идти дальше, да зацепила палкой торчащий из земли корешок. Глаза у нее загорелись, лицо просияло, она нагнулась и стала поспешно выкапывать корень, приговаривая шепотом:

– В котел черный кинь корень-покрынь с человечьим лицом да вари тайком, чтобы кость срослась целиком!

Тянет старушка корешок, а земля не пускает.

Вдруг послышался крик.

– Что такое? – шепчет старушка. – Никак адамова голова кричит, из земли вылезать не хочет?

Отпустила корешок, прислушалась: голоса словно бы человечьи… Заспешила старушка, ковыляет, на посошок опирается, запыхалась. А голоса все слышнее. Наконец вышла на берег ручья и видит: гномы толпой обступили лежащую без чувств лягушку. Руки заламывают, плачут, голосят:

– Музыкант! Наш музыкант умер!

Старушка не удивилась, не испугалась. Чего ж тут дивиться: она весь свой век небось с разными дивами да чудесами зналась. И с гномами тоже не один раз встречалась. Эка невидаль!…

Она заморгала голубыми глазками, подошла ближе и прошамкала:

– Что тут у вас приключилось?

А гномы в ответ:

– Ах, наш музыкант лопнул! Спасите, бабушка, нашего музыканта! Покачала старушка головой, подняла одну лягушачью лапку, отпустила, подняла другую – мертвый. Даже ухо свое старое к грудке приложила, слушает. Послушала, послушала – и улыбнулась… Жизнь еще теплилась в бедняге.

Подняла голову старушка и говорит:

– За тремя горами, за тремя морями стоит избушка на курьих ножках – нет к ней дорожки; ну-ка, слетай одним духом, принеси иголку с золоченым ухом да шелку катушку – спасем квакушку!

Кинулся Петрушка со всех ног к Петровой хате и просит ласточку:

Защебетала ласточка, согласилась.

Вскочил на нее Петрушка – фьюить! Только его и видели! Будто ветром сдуло.

А старушка наложила крест-накрест веток, развела костер, сварила зелье и намазала им лягушку. Помогают ей гномы кто как может: один хворост тащит, другой огонь мешком раздувает, третий горшочек с зельем держит. Сам король Светлячок Вродебарину голову поддерживает и всякий раз, как взглянет на него, жемчужные слезы роняет.

Не прошло и минуты – над долиной мелькнула тень: это быстрокрылая ласточка вернулась.

Соскочил с нее Петрушка проворно, поблагодарил и подал старушке иголку и катушку шелка.

Старушка достала очки, на нос нацепила, продела шелковинку в иголку и принялась зашивать несчастную лягушку. Обступили ее гномы, шеи повытянули, на цыпочки встают, через головы заглядывают. А старушка сшила лопнувшую кожу, сунула под нос Вродебарину стебель дягиля и дунула три раза. Лягушка как чихнет! Будто из пушки выпалили!

Гномы с перепугу врассыпную бросились. А Вродебарин приоткрыл один глаз – опять закрыл, приоткрыл другой. Приподнялся, сел, глазами ноты ищет. Схватил, рот разинул – вот-вот запоет. Но из раскрытого рта не вылетело ни звука. Разинул еще шире – ничего. Только тихий, чуть слышный писк. О несчастный Вродебарин! Никогда тебе не сравняться с великим музыкантом Сарабандой!

Три дня и три ночи шла Марыся к царице Татр. В первый день шла она лугами, полями. Необозримое море трав, хлебов, благоухающих цветов расстилалось перед нею, радуя взор. Целый день вокруг шумели колосья, шелестели травы, шептали цветы: «Сиротка Марыся… Сиротка Марыся…» И рожь расступалась перед ней, словно ветер раздвигал ее своими огромными крылами. Марыся входила в этот серебристый лес из колосьев, и юбчонка ее мелькала в нем, как василек. Шла, протягивая руки, и шептала:

– Веди меня, полюшко, веди к царице Татр!

И поле вело.

Борозды, орошенные жемчужной росой, протягивались перед ней, затканные душистыми цветами межи звали вперед, мягкие, устланные незабудками тропки манили вдаль, жаворонок, трепеща серыми крылышками, пел: «Туда, сиротка Марыся!»

Дикие груши склонялись к маленькой путнице, приглашая посидеть в тени. Межевые холмики звали отдохнуть под цветущим терновником; черный крест на перекрестке под тремя березами простирал к ней свои деревянные рамена. В полях все звенело и пело – птицы, мушки, пчелы, кузнечики:

Широкие, бескрайние просторы кругом, а среди них там и сям прикорнули тихие деревушки, чернея избами, белея низенькими мазанками. Куда ни кинешь взгляд – всюду на зеленых пастбищах стада, табуны лошадей; на пригорках, как снежные комья, белеют овцы. Призывные звуки свирели будят эхо, далеко разносясь в чистом воздухе, а небо синее-синее…

За Марысей семенил Хвощ, и его красный колпачок кивал, как цветок мака среди зеленых лугов и полей.

Гном задирал нос, воображая, будто это он ведет девочку. А на самом деле

На другой день Марыся вступила в край прохладный и сумрачный, где царили зеленоватый полумрак и глубокая тишина, – в край лесов. Развесистые, узловатые дубы ее обступили, широко растопырив ветви, шелестя темно-зеленой листвой, и черные, неподвижные сосны с каплями янтарной смолы на стволах. Среди сосен белели березы, трепеща мелкими листочками; стояли задумчивые грабы, на которых посвистывали дрозды, а по сырым низинкам кустилась томимая жаждой калина. Шла Марыся по лесу, как по огромному храму, своды которого опирались на тысячи колонн, а пол устилал мшистый ковер, шла, а сверху, сквозь листву, солнце сыпало на нее пригоршни золотых бликов.