Как завороженный слушал Петр эту песню, глядя на озаренные луной просторы, а рядом, четко вырисовываясь на земле, чернела его короткая, приземистая тень.

Взглянул на нее Петр раз, взглянул другой и тяжело вздохнул. Разве не так же вот, как эта тень, ходит за ним по пятам его черная доля?

Понурил он голову, задумался и уж не слышал больше звучащей в воздухе музыки.

Вот поднял он целину, распахал поле. А чем его засеешь, когда ни зерна нет, ни денег?

Что заработал на лесопилке и на черный день отложил – ушло на соху, борону, на топор да на хлеб. Как ни трясись над тряпицей с деньгами, как ни сжимай ее в кулаке, кузнецу все равно платить надо, да и за соль тоже. Последний грош на днях истратил…

Что делать? Как помочь земле родимой, чтоб не тосковала, не томилась понапрасну?

Поглощенный заботами, шел Петр домой, а тень скользила за ним. Петр в калитку – и тень за ним. Петр в дверь – и тень тут как тут. Так и улеглась, как неразлучный товарищ, на пороге, а может, и в дом прошмыгнула, кто ее знает. Но Петру не до нее было; швырнув шапку на стол, он тяжело опустился на лавку и погрузился в невеселые думы.

Вдруг скрипнула дверь – и на пороге появилась Марыся.

Каждый день на деревне спозаранку начинали стучать цепы. Где в одиночку молотят: туп-луп! Туп-луп! Где вдвоем: тупы-лупы, тупы-лупы! Где втроем: туп-луп-туп! Туп-луп-туп!

Где вчетвером: тупы-лупы-тупы-лупы! Тупы-лупы-тупы-лупы! Все быстрей, все задорней выстукивали цепы, а из лесу отвечало эхо. Хозяева торопились обмолотить новый урожай, чтобы не опоздать с севом. Только Петру молотить нечего; только он один как тень слоняется – то на поле пойдет, то домой вернется, и так целыми днями. Ломает голову: где раздобыть зерно, чем засеять поле?

А земля словно просит, чтобы ее засеяли. Солнце ее согрело, росы освежили; прямые, ровные, лежат борозды под тихим небом. От зари до зари вьется над пашней жаворонок, серый певун полей, и распевает звонко:

Петр слушал и вздыхал, качая головой.

– Ой, земля, землица! – говорил он. – Вспахал я тебя сохой, заборонил бороной, а засевать, видно, слезами придется. А цепы стучат и стучат: туп-луп, туп-луп! Тупы-лупы, тупы-лупы!…

Бьют цепы по золотой соломе, сыплется из колосьев золотое зерно.

Ударит молотильщик посильней – и брызнет зерно далеко за ток, к самой риге.

Так искры разлетаются, когда кузнец молотом бьет по наковальне. А у риги шум и драка. Тучи воробьев кидаются с тополя на просыпанное зерно – чирикают, пищат, клюются, но, чуть ворохнулось что-нибудь вблизи, они – фрр! – и назад на тополь, словно их ветром сдуло.

– Чего это воробьи сегодня раскричались? – дивятся крестьяне. – К дождю или к вёдру?

И невдомек им, что среди воробьев гномики снуют, ловко подбирая упавшие зерна.

Воробей одно склюет, а гномик десять сгребает. Вот какие прыткие. Воробьи орут, будто их грабят; распушив перья, наскакивают на воров в красных колпачках. А те и внимания на них не обращают, преспокойно расхаживают среди крикунов и зерна собирают, какие получше, – кто в мешочек, а кто просто в полу плаща.

– На тебе, воробышек, зернышко попорченное, выщербленное, кушай на здоровье! А целенькое, ядреное на посев годится. Из одного посеянного зернышка сто вырастет. Соберет бедняк урожай, ребятишек накормит – глядь, и вам, воробьям, перепадет, – приговаривали гномы, подбирая зерно. Но слова их тонули в пронзительном чириканье: воробьи никакого внимания не обращали на эти мудрые речи. Что с них возьмешь! Между тем цепы били и били по золотым колосьям, а гномы все трудились да трудились, собирая зерно. А что насобирают за день – к яме снесут и ссыплют.

Яма у них была под корнями дуба – сухая, серебристой берестой выложенная. Вверху отдушина, сбоку вход, а посредине большая куча отборного золотого зерна, с четверть, наверное, будет!

Такое богатство не оставишь без присмотра, без сторожа! И гномы стали по очереди приходить, зерно липовой лопаткой разгребать, просушивать, проветривать. А вечером опять все в кучу сметут, отдушину мхом заткнут от росы, от сырости и сами спать лягут у входа. Но вот в один прекрасный день Соломенное Чучелко, карауливший яму, заметил, что зерна как будто поубавилось.

«Утряслось, наверное», – подумал он.

Прошла ночь.

На другую ночь зерна еще меньше стало.

«Подсохло просто!» – подумал Василек, стоявший в ту ночь на карауле. Но на третью ночь убыль стала так заметна, что Букашка – теперь его черед был сторожить – за голову схватился и забил тревогу. Сомнения нет, кто-то ворует зерно.

Сбежались гномы, смотрят: беда! И половины не осталось!

Но слезами горю не поможешь… Пошли они к королю за советом.

– Ваше величество, – говорят, – кто-то зерно у нас ворует! Как быть?

– Поймать вора!

А гномы в ответ:

– Как же его поймаешь, ваше величество? Ведь вор всегда найдет лазейку. Ушел – ищи ветра в поле.

– Вот вам воск и печать. Запечатайте все входы и выходы – и увидите, где его лазейка, – сказал король.

Взяли гномы воск и королевскую печать, все дыры седым мхом заткнули, поверх него тростинки крест-накрест положили, травой перевязали, узлы скрепили воском и печать оттиснули. Поставили сторожей и стали ждать, что будет.

Настала ночь.

Кругом тишина, будто вымерло все.

Ни один листок не шелохнется.

Бездонное темно-синее небо повисло над землей, а звезд на нем – что песчинок в море.

В эту ночь под дубом стояли в карауле два брата – Хватай и Запирай, королевские стражники.

На головах у них красовались шлемы – полевые колокольчики, а саблями им служили длинные, узкие листья шпажника, у которого на высоком стебле горит огненный цветок, будто красный значок на уланском копье. Хватай стоит навытяжку, как аршин проглотил, а Запирай застыл истуканом, только глазами оба вращают, как бы чего не прозевать! А в Соловьиной Долине все сном объято: спит голубой ручей, спят травы, цветы, спят мушки, птицы, лягушки, спят кувшинки, спит старый дуб, под которым Хватай с Запираем стоят.

Наконец забрезжил рассвет.

Прибежали гномы к яме.

Сторожа на месте, печати висят, как висели. Заглянули внутрь – на полу едва с горстку зерна осталось.

Остолбенели гномы.

Что ж это за вор такой – замка не тронул, печатей не сломал, а добро унес?

Уставились друг на друга, не знают, что сказать.

И молвил король:

– Уж коли печать моя не уберегла и стража не устерегла – значит, ничто не поможет.

Тут из толпы раздался голос Петрушки – у него голова всегда была полна разных идей:

– А если я поймаю вора, что вы мне пожалуете, ваше величество?

– Голос в его защиту на суде, – ответил король. – Что? Голос в защиту вора? Очень нужно! Я и пальцем не шевельну, чтобы спасти негодяя от виселицы. Дайте мне лучше ноты Сарабанды – Вродебарину они теперь все равно ни к чему, раз он без голоса остался. – Будь по-твоему! – сказал король и склонил свой скипетр. А ноты с песней Сарабанды, чистейшей майской росой записанные на лепестках дикой розы и крылышках мотыльков, были так красивы, что хранились в сокровищнице, как редкая драгоценность.

Петрушка на аршин подскочил от радости, припал к королевским стопам, еще раз подпрыгнул и вихрем помчался к лесу.

Уже светало и в лесу просыпались птицы, когда Петрушка отыскал избушку знахарки и, толкнув низенькую дверь, вошел.