Из-за яблонь доносились оживленные голоса. За погребком дымилась маленькая печка – летняя кухня. Над трубой Юрий развешивал на бечевке рыбу. Любовь Андриановна возилась у плиты.

На скамейке сидел Матвей, говорил посмеиваясь:

– …Бисмарк считал, что политика есть искусство возможного, а Гитлер утверждает: политика – искусство невозможное делать возможным. – Увидав Дениса, Матвей улыбнулся, вставая с лавки. – Я, братуша, делюсь с Юрием своими впечатлениями о немцах.

– Ну и я послушаю.

– Тех, кто предлагает начать войну, как в четырнадцатом году, Гитлер считает глупыми, лишенными воображения. Они слепы к новому, барахтаются в паутине технических знаний. Созидающий «гений», то есть сам фюрер, стоит выше круга специалистов.

Денис, склонив голову, зевнул.

– Славный мой, ты устал. Отдохни, – сказала Любовь Андриановна.

– Верно, устал, – отозвался Денис.

Ужинали на веранде, не включая света. Матвей поигрывал выразительным баритоном:

– Риббентроп – изысканная вежливость. Красив. Любит фотографироваться с женой и дочками. Мне, старому холостяку, стыдно перед святым семьянином… Немцы уверены, что этот сверхдипломат – по меньшей мере Бисмарк. В Англии над ним иронизировали, называли Брикендропом, то есть постоянно попадающим впросак. – Матвей указал глазами на Лену и Сашу, спросил Дениса, уместно ли говорить при них о Германии.

– Кому другому, а Саше нужно знать, что такое дети и внуки Гуго Хейтеля. Скоро пойдет в армию…

Бабушка поцеловала Женю в макушку, и он понял, что его день кончился. Простился со всеми, потерся носом о щеку бабушки, поцеловал мать, помахал рукой Лене и ушел в светелку, огорченный тем, что не пришлось послушать Матвея Степановича.

Густели голубые сумерки над Волгой, над красноверхими домиками рабочих в белых садах. Женщины и дети копали грядки на огородах, жгли летошние, отжившие свое будылья подсолнухов, тыквенные плети.

Женя сделал нерадостное открытие: люди обманывают его, скрывая тревожные слухи об отце. Спросить прямо боялся: а вдруг да потупят глаза, заслонятся выдумкой! Ставить родных в неловкое положение было стыдно. Ночевал он в светелке один, Саша уехал на рыбалку. Внизу затихли голоса, погас свет. Только в комнате стариков о чем-то переговаривались, потом смолкли и там.

Положив голову на подоконник, Женя смотрел на Волгу. Суда окликали пристани, отражаясь в черной воде. Гудки настороженные, тревожные. Гирлянды огней уводили глаз все дальше вниз по реке, туда, где заводы, порт и дома сливались в бескрайный город. И совсем далеко, где-то за островом Степана Разина, плыли мохнато-лучистые огни. Вот так же было и прошлым летом. В такую же темную ночь шел он с отцом на катере, так же двигались по реке лучистые огни, и небо было заслонено тучами. И больно сжалось сердце при этом воспоминании. Огромное зарево над мартеновским цехом тревожило его воображение, и он представлял себе какие-то горы, похожие вон на те нависшие над степью тучи, и это была Испания, и в горах лежал отец, истекая кровью…

Заснул Женя на кровати Александра. Сквозь сон слышал взрыв грома, и ему казалось, что это орудийные раскаты где-то в горах Испании. Он бежал по темному лесу за отцом, а ноги не слушались. Орудия грохали и грохали. И так он потерял отца и горько плакал…

Проснулся на восходе солнца, ощупал мокрое лицо. Заревой ветерок повыдул тепло, светелка полнилась ядреной прохладой. Белой шерстью сползали туманы с песчаных островов. Звонко пробил склянки пожарный монитор. Ушла тревожная, с угрюмым громом ночь.

Он и теперь думал об отце, но думы были светлы, как это тихое, сияющее над рекой утро. Хорошо, что встал раньше всех! Руки сами собой, без усилия с его стороны, неторопливо делали привычное – пришивали пуговицы к «туристскому» костюму, сшитому бабаней Любой из отцовского кителя. Работал с увлечением, высунув кончик языка. Достал из-под кровати радиоприемник – около месяца мастерил втайне, чтобы сегодня подарить дедушке Денису. Коробку украсил перламутровыми ракушками, выточил из камня-известняка и приклеил к коробке буквы: «Дед, живи сто лет». И еще он думал о своей Испанке – так с недавних пор стал называть тетку Лену. Была она для него таинственна и прекрасна, как та далекая, за горами и морями страна, дочерью которой представлялась ему Лена. Неясные ласковые думы о ней цепко овладели его сердцем. Но об этом пока никто не знает, даже сама Лена. Прилетит отец и наверняка подтвердит, что сражался он за жизнь таких, как Лена…

– Эй, кто там из Крупновых не спит?

Женя высунулся из окна. Старик почтальон стоял в калитке перед Добряком, развалившимся поперек дорожки.

– Мальчик, прими телеграмму.

Женя проворно скользнул по лестнице вниз, на цыпочках прошмыгнул мимо столовой, где спала на раскладушке Испанка – Лена, выбежал во двор и, перепрыгнув через Добряка, подлетел к почтальону.

– От папы, да?

– Телеграмма правительственная. Распишись, малый. Деда булгачить не будем, пусть спит, воскресенье, чай. – Старик послюнявил карандаш.

– А я думал, от папы…

– Не задержу, сынок, коли будет от папы, не задержу. Где он, отец-то?

– В особой командировке.

– Тогда жди особое письмо, с особой маркой, – сказал почтальон уже с улицы.

Женя подошел к дверям маленькой комнатушки, в которой жил Матвей Степанович и которую дети называли дипломатической, вкладывая в это слово непонятный им самим умный и хитрый смысл. Дипломата в комнате не было, пахло табаком. Женя вышел в садик.

Ручной снегирь сел на голову Жене, покопался клювом в кудрях и снова улетел. Нечаянно задетые деревья роняли на шею и голову холодные капли. За кустами кто-то покашливал. Раздвинув сиреневые ветви, Женя увидел голую спину Матвея: вскапывал землю под яблоней; широкие лопатки шевелились под белой кожей. Дойдя до бровки, он воткнул лопату в землю, сорвал висевшую на ветке полосатую пижаму, накинул на плечи и закурил.

Женя не решался подойти к нему. Жизнь этого человека была необыкновенная, полная затаенного смысла. Необычным казалось даже то, как Матвей прихрамывал, как он сейчас сел на пень, облокотившись о колено, а из короткой трубка с белым костяным мундштуком потянулся дымок и, будто зацепившись за мокрую ветку яблони, таял над головой. Матвей размял на ладони комок чернозема, внимательно рассматривая его.

– Доброе утро, Матвей Степанович.

Матвей поднял голову, на раскрасневшемся лице удержалось выражение бесхитростного довольства, простодушного любопытства.

– Иди-ка сюда, Женя! Нынче я раньше тебя встал. Смотри, сколько вскопал, а? – Матвей указывал трубкой на взрытую землю. – Бабушка будет довольна.

Женя подал ему телеграмму, впился взглядом в лицо, ожидая необыкновенных действий или слов.

– Ну, Женя, собирай мне чемодан. Уезжаю.

– Куда, Матвей Степанович?

– Опять туда же, в Германию.

Женя жалел Матвея и завидовал ему. Ах, если бы он поехал! Вот он в Германии. Фашисты схватили его и бросили в тюрьму. Пытают, добиваясь от него какой-то очень важной тайны. Он не боится их, отвечает врагам спокойно, как это умеет Саша…

Женя изо всех сил пожимал руку Матвея. Тот крепко обнял его, потерся подбородком о его шею. Оба взялись за лопаты и начали копать грядки. Хорошо работалось Жене. Горели на сырой земле босые ноги, глубоко дышала грудь. Приятен был соленый пот, катившийся по лицу. Из-под взмокших, прилипших ко лбу волос Женя поглядывал изредка на Матвея, не отставая от него, проворно переворачивал наизнанку блестевшую на срезе жирную землю. Обрадовался, когда Матвей, пятясь, дошел до бровки и остановился, упершись спиной в куст.

– Баста, Женя! Гуляем сегодня! Дедушка встанет, поздравим с днем рождения… – сказался. – Разбудим Саню – в кустах спит.

У кромки берега, под ивой, на рваной фуфайке, сунув кулак под голову, спал Александр. Солнце припекало щеку Сани. Он повернулся на другой бок, подтянул к животу коленки, но вдруг затаил дыхание, выгнулся, как пружина, быстро сел, потягиваясь и широко, всласть позевывая. От ивы сползала в воду бечева, то натягиваясь, то ослабевая.