Он в Мурманск умотал. Там ксиву раздобыл, устроился матросом на корабль. И ушёл в загранплавание...

По заграницам окончательно нахватался плохого. Но всё-таки он был нашим уральским человеком — ни в одном иностранном порту не остался.

Раз корабль зашёл в японский порт Осака. Команде увольнительные дали как незнамо какой подарок. Морячки топают по городу, на световые рекламы глаза пялят. А Пинской уже дня два полистывал японский словарь — с его головой больше и не надо. Глянул на вывеску, пригляделся и разобрал: «Заменитель женщины».

Эх, ты, ёлки-моталки! Зуд прошиб от подмышек до пяток и от копчика до лобка. Советским морякам портовые женщины были недоступны. Всякая возможность строго запрещена. От своей группы не оторвёшься: взаимная слежка. Но если всё-таки улизнул и перепихнулся — не видать тебе больше ни загранплавания, ни любой нормальной работы. Вот и стоял в человеке сгусток страданья...

Пинской говорит своим спутникам:

— Побудьте у этого магазина — я куплю надувной матрас.

Матросы ему:

— Нашёл, на что валюту тратить! На хрена тебе надувной матрас?

— Поеду в отпуск на Белое море. Там для купанья вода холодная — буду на матрасе на волнах качаться.

Матросы друг на дружку глядят: вот, мол, дебил! Не надоел ему наш Мурманск — на Белое море он в отпуск поедет...

И никакого уже интереса нет к дураку. Забежал он в магазин — вышел с большущей коробкой.

Как вернулись на судно, он — к коку. С ним у Пинского была дружба: оба увлекались шахматами. Кок иногда пускал друга в подсобную каморку возле камбуза: шахматные задачи решать спокойно, партии разыгрывать. То же самое и теперь. Пинской попросил:

— Нельзя посидеть с полчаса?

Кок сунул ему ключ. Пинской со своей коробкой — нырк в подсобку. Достаёт из коробки здоровенную куклу. Приложено описание на японском языке: что да как делать. Но Пинской не стал мучить мозги — по кукле и без того всё понятно: какие у неё титьки! а попочка, ляжки! До чего жаль, что не живая... А выглядит — ну, живая да и только.

Он цап за эластичные ножки — они тут же разъехались: «шпагат» сделала кукла. Открылась щель — правда, что-то очень длинная. Но Пинской, чтобы не терять времени, впихнул: от души дал первый толчок... В кукле эдак скоренько застрекотало, и — боль!

— А-аа-аааа!!!

В жизни не переносил он такой боли... Выдернул страдальца, а к залупе пришита пуговица. Вот вам и заменитель-то женщины!

Пинской мучается сутки-другие, третьи... К чему пуговицей ни коснётся — хоть вопи от боли. Со временем болеть перестало. Но зато уж пуговица и вросла! Полуутопла в головке. Пинской так и сяк — с помощью бритвочки — пробовал: без лишней, мол, муки освобожусь... куда там!

Ну и привык жить с пуговицей на... да! Возвращается судно в Мурманск — все, как положено, бегут к бабам. Пинской тут же на морвокзале закадрил красотулю, пошли к ней. Выпили, раздеваются — она давай пальчиками ласкать... и нащупала на кончике что-то холодное и твёрдое.

— Ой, чего это?

Пинской: ничего-де особенного... а вообще, какая будет от этого гамма чувств!

Она:

— Нет-нет! — отскочила, зенки вытаращила, вся трясётся.

Пинской уговаривает — та ни в какую:

— Оно у меня там лопнет, осколки там вопьются... ой-ой, мамочки!

Ополоумела. Пришлось сваливать.

Это же самое ожидало и у других чувих...

Вот советские проститутки — развратности хоть отбавляй, а темноты ещё больше. Моржовый х... их не устрашит, а обыкновенная залупа с пуговицей бросает в панику:

— Ой-ой, я никогда про такое не слыхала — боюсь!

И стал Пинской как тяжело раненный. Подлый случай — до чего может он испохабить жизнь! Довёл до такого ужасного состояния, что только и осталось — в родной Свердловск ехать.

Подъезжает поезд к Свердловску, Пинской сидит в вагоне-ресторане. И вдруг заваливает в ресторан молодой мужчина, одетый очень модно. Пинской и этот франт смотрят и узнают друг друга. Они оказались друзья детства.

За пельменями под водочку разговорились. Франт возвращается в родной город из Сочи, где роскошно провёл время. Он в Свердловске — лицо при возможностях. Его папаша, старый делец, миллионер подпольный, заправляет теневыми цехами. Пинской рассказал про свой несчастный случай, и друг детства кивает:

— Уладим.

Через своего папашу устроил дельце. Оно стало делаться в фотоателье — напротив театра музкомедии. В ателье было выделено заднее помещение, там поставлена фанерная ширма с небольшими аккуратными отверстиями: одно над другим.

Что же делалось? Приходит женщина — она заранее разыскала сведения и знает, чего ей нужно. Пришла и фотографу:

— Я хочу сняться как на юге.

Он взглянет на неё, взглянет.

— Угу. — И ведёт в заднее помещение. — Видите, — говорит, — у нас здесь на стенах — морские южные пейзажи. Пожалуйста, раздевайтесь. Получитесь на фотографии, словно вы на пляже в Алуште.

Говорится одно, а имеется в виду другое. Женщине надо или заиметь ребёнка, или получить удовольствие. Она раздевается и становится на четвереньки задом к ширме: плотно к отверстиям. А за ширмой — Пинской. Он сквозь отверстие, какое окажется на нужном уровне, и засандаливает...

В отличие от проституток женщина не может видеть, а тем более трогать конфету, и впечатление от пуговицы на неё не создаётся. А если что-то почувствует уже в ходе дела, то это вызывает не панику, а удивление в разной степени или даже радость новизны.

К Пинскому как будто пришло удовлетворение от его места в жизни. Но то, что он должен находиться за ширмой, мешало ему считать себя хозяином своей судьбы. Он не мог погрузиться с женщиной во взаимные ласки и потому чувствовал свои руки и ноги как бы скованными стальными цепями. Иногда обделённость сосала его так, словно он таскал деревья или мучился под тяжестью огромных камней. Но дал взяться за гуж, будь стоек и дюж! Втыки из-за ширмы должны продолжаться.

Делая однажды влупку, Пинской, как всегда, почувствовал кончик во влажном, упругом и сладком. Стало хорошо, и он принялся наращивать темп движений. Делалось лучше и лучше, как вдруг:

— О-оо-оооо!!!

Боль пронзила такая — чуть мослаки не вылетели из тазобедренных суставов. Пинской прыг от ширмы, обеими руками схватился за ненаглядного. Глядит: на залупе нет пуговицы, только выступила кровь.

Оказывается, попалась такая любительница, что к отверстию встала ртом... Начала баловаться вафлей, почуяла языком что-то твёрдое и, не долго думая, в экстазе, откусила.

Кровь скоро удалось остановить. И осознал Пинской свободу... Опупел от счастья. Вышел из фотоателье — так бы и полетел. Здравствуй, синее небо, знойное солнце! Ну, просто иди и дари букет фиалок первой встречной незнакомой девушке!..

Зашёл в сквер, сел на скамейку — и каждую проходящую молодку глазами ест. Вот, мол, избавленье! Можно теперь ласкаться обоюдно, пусть даёт волю рукам — ни на что подозрительное не наткнётся! Нету!

И трогает себя между ног, трогает... А рядом сидел старичок. Понаблюдал и говорит:

— В молодости у меня, хм-хм, при виде женщины вставал ужасно. Так вставал — на ширинке пуговицы на одной ниточке держались. Вижу, у вас то же самое?

Пинской улыбается и счастливо, в полную грудь вздыхает:

— Да нет. Мою с мясом вырвало!

Пинской узнал, как действуют в советской стране дельцы-теневики. И таким же заделался. Стал по Уралу одним из первых. Создаёт подпольные цеха, управляет трестами, которых нет, а он от министерств получает на них огромные капиталы. Купается в деньгах и ведёт блестящую жизнь. Каждое утро у его изголовья стоят и издают аромат горные синие тюльпаны, приносящие счастье: накануне вечером их срезают на Памире и самолётом доставляют в Свердловск.

Одет Пинской всегда с иголочки, обувается он в ботинки на высоком каблуке, чтобы быть выше своих ста семидесяти трёх. Этот тёмно-русый мужчина с синими глазами носит косую чёлку с зачёсом налево и бакенбарды, его шелковистые усики словно проведены тонкой кисточкой, под носом свежевыбрит треугольничек вершинкой кверху.