Дел было – непочатый край. Строить новый дом вместо прежней хижины. Ставить конюшни и собирать все обзаведение, которое полагалось в настоящем доме. И, конечно, расчищать поле, потому что в Ибадане ни один уважающий себя человек не жил без своего поля и урожая, даже если был способен содержать семью ремеслом или торговлей. Богатство по старинке мерилось количеством припасов в амбарах, а все прочие атрибуты достоинства были приложением к этому главнейшему.

Скоро уже на нашем участке стоял дом, обнесенный изгородью, внутри изгороди, разделенной на мужскую и женскую половины, стояли хижины. Дом был без окон, со стенами, не доходящими до крыши, просторный дом из дерева и глины. За порогом начиналась своя земля, на ней стоял свой дом, а в доме я была хозяйкой, а мой муж – хозяином. Серый по вечерам ложился у моих ног, когда текла неспешная беседа; сын с луком и стрелами целые дни пропадал, приходя обвешанный связками дичи. За стеной под навесом топали лошади, загоняемые на ночь. А в чреве толкалось дитя, которое должно было родиться свободным на свободной земле. Чего еще надо для счастья? Окон с жалюзи? Глупости!

А все же словно чего-то не хватало… Но потом родилась дочь, толстая, губастая, с родимым пятном на бедре и черная-пречерная, как отец и брат. Факундо не знал, кто его отец, но очень может быть, что он был лукуми только по матери. В нашем народе не встречаются такие темнокожие, как он.

Я хотела назвать дочку Тинубу – как мою мать.

– Хорошо, – сказал Факундо. – Только пусть у нее будет второе имя – Мари-Лус.

Меня это удивило.

– А разве она не йоруба?

– А разве ты уверена, что мы сами – йоруба? – неожиданно резко отозвался муж.

– Ты всегда замечала все лучше меня, – погляди-ка хорошенько вокруг: разве мы такие же йоруба, как все остальные? Ведь я креол; да и ты, если на то пошло, больше креолка, чем африканка, хоть и родилась здесь. Заметь себе: пусть мы одеваемся, как они, живем, как они, говорим, как они – думаем-то мы по-другому!

Даже Идах – босаль, но он пообтерся в наших краях, и погляди, как он временами на все посматривает. Заметь это, душа моя!

Он был прав, Шанго, мой Гром. Я действительно на многое не обратила внимания, потому как раз, что дышала тем же воздухом, что и в детстве. Меня не раздражали многие запреты и ограничения, приводившие Факундо в бешенство.

– Почему, дьявольщина, я не могу при случае обратиться за чем-нибудь к твоей матери? Почему одна из этих девчонок не может готовить еду на всех, а непременно каждый сам себе, хотя все эру наработались на поле и падают с ног, но вынуждены готовить себе сами? Зачем уродуют лица татуировкой? Отчего всякий, кто только прыщ на ровном месте, требует, чтоб ему кланялись ниже, чем генерал-губернатору?

А человеческая жертва злым духам? Ты потерпела бы такое там – там, где мы были симарронами? Каники разнес бы там все и всех на клочки, и помогали бы ему и ты, и я, и Идах. А тут?

– Там мы были вне закона, Гром, – отвечала я. – А тут свои законы, так же как там – свои. Другое дело, что тут мы занимаем на лестнице удобную серединку, а там были на самом низу… или вовсе вне всего.

– Очень мне не нравится эта лестница, – возразил Факундо. – Мне она не кажется устойчивой.

– Чего ты хочешь? Все же мы тут свободны, а там были рабы.

– А Идах? Он тоже был свободным… и те, кого мы выручили с ним вместе, тоже. А завтра снова могут оказаться рабами, потому что ими в свою очередь помыкает какой-то раб, и все они помалкивают. Даже Идах! А он пришелся в компанию с самим Каники.

И, помолчав, добавил:

– Здешняя жизнь похожа на трясину: так же зыбка и неустойчива. Мне здесь не на что опереться… лестница! Здешняя лестница мгновенно может перевернуться с ног на голову. Здешние люди не умеют и не хотят стоять друг за друга. И душно и тошно от этого всего. Я не раб; но и свободным я себя не чувствую здесь, воля твоя, жена.

Мы говорили по-испански. Мы пользовались этим языком между собой, потому что у стен слишком часто находились уши.

Факундо, привыкший уважать только тех, кого он хотел уважать, уже имел неприятные столкновения с теми, кто был в силе. Отчасти это и послужило причиной для переезда в они. Другая была в том, чтобы обосновать на новом месте свой конный завод, но убраться подальше от всевидящих глаз огбони тоже было важно.

Аганве был человеком влиятельным и оберегал нас насколько мог – но он был лишь одним из огбони. А после того как Факундо наотрез отказался делать татуировку на лице – себе и нам с сыном, брат сам нам посоветовал удалиться и был прав.

Хитрая и поганая штука эта – союз огбони. Что это такое, рассказать не просто.

Соедините в одном лице жандармерию, совет городских старшин, судей, палачей, духовников и наследников обвиняемых – на что это кажется похоже? Правильно, на инквизицию; со своими отличиями, с поправкой на местный колорит, но – очень похоже! Разница, на мой взгляд не очень существенная, состояла в том, что инквизиция была церковной, а в союз огбони просто входили все наиболее влиятельные лица города. Не так уж редко бывало, что собратья по союзу объединялись против кого-то из своих, и горе обвиненному!

Бороться с ними было невозможно. Проще – убраться подальше с глаз.

Вот мы и убрались и держались тени, живя в своей усадьбе не хуже настоящих помещиков и лишь изредка выбираясь в город. Дел хватало. Подрастала дочка.

Жеребились кобылы, увеличивался наш табун. Факундо был занят с хозяйством. Сын неделями пропадал из дома вместе с Идахом, снова взявшимся за охотничье ремесло.

Филомено исполнилось десять, когда родилась сестренка, но он выглядел старше – рослый и крепкий в отца и совершенно бесстрашный. Как раз такой, каким должен быть мальчик, выросший на взаправдашней войне.

К слову, Идах мог жить припеваючи, ничего не делая. Но он любил охоту, любил ее азарт и, видимо, поэтому так легко втянулся в жизнь симаррона, что она напоминала ему прежнюю, вполне привольную. Никто из моих двоюродных братьев не уродился в отца удалью, и внучатый племянник ему пришелся как раз кстати. "Пусть сыновья сажают ямс; охота – дело лишь того, кому она по душе". А Пипо она напоминала прежнюю войну и несла с собой порою нешуточные опасности. В лесу водились слоны, кабаны-бородавочники, в болотах и сырых зарослях – буйволы, черные как нечистая сила, крокодилы ничуть не меньше тех, что караулили пути на Сапату и, конечно, леопарды. Раньше по нашим местам попадались и львы, но к тому времени о них уже не было слышно. А леопарды гоняли обезьян, заставляя их подниматься на самые высокие деревья, сбивали табун в пугливую кучу, державшуюся подальше от кустарников и пальметто, убивали коз, а случалось, уносили зазевавшихся или ушедших слишком далеко от жилья детей. А наша троица – Идах, Пипо и Серый – дважды выходили выслеживать убийцу и возвращались с тяжелой шкурой на плечах.

Старшие жены Идаха, происходившие из старинного торгового рода Идеммили, имели на базаре постоянное место, у которого всегда толпился народ. В городе не хватало мяса, стоило оно дорого, и рядом дичью да еще курами и козами продавали ящериц и мышей – пищу бедняков. Обе жены встречали мальчика в городском доме, как почтенного гостя, и чаша эму подавалась ему с поклоном, как взрослому. Это неизменно бесило Аганве, но он помалкивал – умница мой братец был. Он, правда, неизменно поддразнивал племянника вопросом:

– Ты храбрый охотник и воин, ты самостоятельный человек – так отчего же ты не женишься?

– На что сынок отвечал ему одним из присловьев Данды (к вящему восторгу обоих дедов):

– Кто с открытыми глазами согласится осыпать себя горящими угольями?

Но однажды он ответил дяде так:

– Я не хочу, чтобы за мою жену платил отец. Я сам куплю себе женщину, когда наберу каури.

Шуточки Аганве стали солонее:

– Ну, на какую женщину у тебя хватит каури? Хромую, слепую или такую, как ты?

– Хромую или слепую мне не надо, дядя, – отвечал Филомено, – но такая, как я, стоит недешево.