И вот мы в доме, где витает дух нашего друга, где в угловой прохладной комнате, выходящей окнами в непроглядный лес, на стене висят его ружье и мачете, на столике – коробка сигар, в комоде – несколько пар грубых холщовых штанов и рубах, а на полке – четыре десятка разномастных книг, и первая из них о старинном оружии, та самая, что он приносил с собой в паленке.

Сумерки спустились мгновенно; с зажженным трехсвечником в руках вплыл старинный знакомый, портняжка Кандонго. Слышалось откуда-то приглушенное конское ржание.

Стрекотали сверчки, тягуче плакал сычик-дуэнде. Закрыть глаза – и словно лет десяток долой с плеч, так знакомы эти звуки и ощущение бегства. Вот сейчас послышится насмешливый резковатый голос:

– Ты вернулась на старые следы, кумушка?

– Не думала, но пришлось, брат мой. Судьба привела нас сюда, но без тебя эти горы пусты.

– Ты неправа, унгана Кассандра. У этих гор есть вы, есть и другие, с углями в сердце и огнем в крови.

– Нет другого такого, как ты. Почему ты захотел оставить нас, брат?

– Я исполнил свою жизнь, сестра моя. Я не мог закончить ее иначе: не по мне остаться с разбитой чашей в руках.

– Ты не жалеешь ни о чем?

– Я оставил по себе потомство на память. Что еще нужно человеку?

– Ждешь ли ты нас к себе на небесные тропы?

– Ваше время не скоро придет, ваши жизни еще не исполнены. Элегуа будет хранить вас, и Легба положит перекрестки земли и моря под ваши ноги. Помните меня на своих путях!

– Твои внуки и правнуки будут ходить по одним путям с нами…

Что это было? Я очнулась на широкой оттоманке в этой же комнате, надо мной – встревоженные лица мужа и сыновей. За окнами голубеет рассвет.

– Ма? Что с тобою, Ма? – спрашивают мальчики, но Факундо дает им знак молчать.

– Ты говорила с ним, моя унгана?

– Да, Гром.

– Ты сказала, что мы любим и помним?

– Да, мой друг.

Он кивает и натягивает мне одеяло под самый подбородок:

– Расскажешь все потом. А сейчас отдыхай: нам на многое нужны будут силы.

То ли он что-то чувствовал, то ли что-то слышал тоже? Я проспала до обеда; а когда проснулась, в доме стояла какая-то беспокойная суета.

Негры, вышедшие утром на работу, – как раз было время собирать кофейные зерна, – обнаружили на междурядье, на комковатой гряде, лежащую ничком оборванную женщину. Сначала подумали, что она мертва; но когда ее перевернули – оказалось, жива, хотя и без сознания. Это была негритянка лет около сорока, с расцарапанным лицом, сбитыми до живого мяса ступнями и огромным животом. Схватки начались, едва успели донести несчастную до барака. Ребенок родился мертвым, а женщина пришла в сознание через несколько часов.

Она рассказала то, что было видно и так – спасалась от погони. Всегдашняя тактика у негров, если это можно назвать тактикой – бросаться врассыпную.

Большинство попадалось все равно, но некоторым удавалось уйти благодаря ловкости, или, как этой женщине – везению.

Ах, Эскамбрай, ничего-то в нем не менялось! Один ловил и держал, другой скрывался и бежал. Бедолаге принесли поесть, а Факундо все расспрашивал, что и как.

Это был небольшой лагерь в верховьях Сагуа-ла-Гранде, на одном из притоков. Кто-то плохо запутал след, идя домой после ночного воровства, а это вещь непростительная. Лагерь выследили. Дозорные заметили ловцов, когда те были примерно в миле. Люди кинулись кто куда, а большинство – наверх, к пещерам.

Откос ущелья в этом месте напоминает издали то ли старый сыр, то ли гриб, источенный червями: в нем полным-полно дыр и отверстий.

Знали мы эти дыры. В них ходы сообщались между собой, там всегда несло сквозняком, и если выбрать убежище с умом и запасти провизию, там можно было пересидеть любую осаду. Но в этих пещерах не было света, и мы предпочитали в свое время каменные дворцы у верховьев Аримао.

– Почему ты не спряталась вместе со всеми?

– Оказалась в стороне от остальных и все равно бы туда не добежала. Куда уж! Я шла остаток дня, и еще ночь, и не помню, как и где упала.

– Значит, это было вчера?

– Да, вот в это же время.

– Сколько там было ваших?

Считать она не умела и начала перечислять, загибая пальцы. Вышло человек двадцать.

– А негрерос и собак?

– Много, много! Собаки сразу кинулись по следам к пещерам. Я не стала дальше смотреть, повернулась и побежала. Там, наверно, всех уже переловили.

– У страха глаза велики, – сказал Филомено. – Если ваши люди не трусы, они встретят собак у входа камнями и мачете. А белые в пещеру не полезут.

– Не в том дело, – сказал Факундо. – если негрерос шли по следу одного-двух, их не должно быть много… и собак тоже.

– Если только не послали за подмогой, – возразила я.

– Не знаю, не знаю… Может, так, а может, нет. Зачем им делиться с другими, если дичь в капкане?

И, еще помолчав, добавил:

– Сынок, как ты думаешь, не стоит ли на это взглянуть?

У сына уже глаза горели, и оба выжидательно смотрели на меня.

– Ну ладно, – сказала я, – еду с вами. Сесилия останется с мужем.

– Как, – спросила та, – разве Энрике не едет?

– Но кто будет заботиться о тебе, дочка?

– Мой срок еще не скоро, и тут достаточно людей, чтобы мне помочь.

Энрике взглянул на нее и понял, что если он сейчас останется дома, то может ставить крест на своем супружеском счастье.

– Я еду, – сказал он. – Ма, не осталась бы ты с Сили? Вы не скучали бы вдвоем.

Я думала, что ответить. Я знала, что когда дойдет до драки – а дело пахло дракой, – от меня проку будет куда больше, чем от него. В монастырской школе не дают нужных уроков. Но я не имела права оскорбить сына, сказав, что его место дома, а мое – в бою… если хотела его видеть мужчиной.

Поэтому я сказала:

– Кандонго, скажи, чтоб седлали четырех лошадей. И чтобы постоянно кто-то из женщин был около доньи Сесилии!

Снова на мне холщовые штаны и рубаха, а ноги в сыромятных альпарагатах упираются в истертые стремена. Плохонькое седло скрипит, туго затянут широкий пояс, и того, что на поясе, и в седельной суме, и за спиной, хватило бы вооружить половину Батальона Верных Негров. Низкорослая лошаденка привычно переступает с камня на камень, постукивая нековаными копытами. Сзади вскатывается на горку луна, свежий влажный воздух распирает грудь, пахнет смолой и ночными цветами. А впереди будь-что-будет, и от этого почти весело, и чудится где-то рядом тень незабвенного куманька Каники.

Задолго до света в ноздри стало тянуть едким дымком, а немного спустя, поднявшись на очередной лесистый гребень, мы заметили проблески нескольких больших костров. До них было около полумили – наискось по склону в сторону вершины долинки. Та сторона, на которой мы придержали коней – отлогая, заросшая редким сосняком и дикорастущими плодовыми деревьями; противоположная – двухсотфутовый каменный откос, за который кое-где цепляются кустарники. А у основания – невидимая в потемках пещера, одна из многих, изъязвивших широкий желтоватый пласт.

Когда рассвело, увидели: узкая длинная щель входа под землю покрыта копотью.

Ловцы пытались выкурить скрывшуюся добычу. Огромное кострище расположилось у самого темнеющего отверстия: это от него ветер наносил едкий дым. Поодаль, у ручья, дымились угли нескольких костров поменьше; около них Филомено насчитал тринадцать человек и всего восемь собак. Рядом паслись стреноженные кони.

Мы подождали на всякий случай, но больше никого не увидели. Филомено, спустившись ниже, за шалаши негритянского лагеря, разобрался в следах – тут он мог нас всех поучить. Вечером к тем, кто караулил выход, прибыло подкрепление.

Потом двое из них уехали назад, забрав с собою часть собак, – большая свора становилась обузой.

– Что же мы теперь будем делать? – спросил Энрике. – Их втрое больше, чем нас!