– Многие темнокожие женщины счастливы быть подругами белых мужчин.

– Наверно, так оно и есть.

– Разве ты не можешь меня полюбить? Разве я зол, жесток или скуп?

– Вы прекрасный хозяин, сеньор.

Он молчал, но я хорошо различала его внутреннее рычание. Дон Фернандо сердился.

– Послушай, а если я дам тебе вольную?

Так и впился в меня глазами.

– Вы этого не сделали и не сделаете, сеньор.

– Почему ты так думаешь?

На этот раз промолчала я. Я хотела сказать "Я не думаю, я знаю".

– Ты смогла бы полюбить меня, Сандра? Ты умнее, чем хочешь казаться. Ты меня очаровала. Я от тебя без ума, и ты это знаешь. Я терплю из-за этого в доме сущий ад. Ты могла бы меня полюбить не потому, что я хороший хозяин, а потому, что я влюбленный в тебя мужчина?

– Чтобы ревнивая сеньора меня замучила.

– Я буду оберегать тебя.

– Но кто будет оберегать от нее вас? Прискучив постоянными скандалами, вы охладеете ко мне и найдете другую. А мне придется поплакать.

– Ты подозреваешь меня в легкомыслии и боишься полюбить из страха, что я тебя оставлю?

– Сейчас у вас в мыслях нет ничего похожего. Но пройдет время, вы мною наиграетесь. Так всегда бывает.

– Разве я такой же, как прочие? Разве я не могу быть верным другом?

– Я не знаю вас хорошо, сеньор, но судя по тому, что слышу и вижу, не могу думать, что утешу вас надолго.

– А если я докажу тебе, что это не так?

Я опустила глаза, словно опять занялась шитьем. Это было крушение основ жизни кабальеро: добиваться душевного расположения черной рабыни! Похоже, я угадала, он уже зависел от меня больше, чем можно было предположить с самого начала. Если бы только это мне было для чего-нибудь нужно!

– Я завоюю тебя, моя африканская принцесса! – сказал он, поднимаясь с качалки и уходя. Но через несколько шагов повернулся на каблуках и произнес внушительно:

– Однако о конюшем Факундо я слышать не хочу ничего.

Хозяйке я все рассказала в тот же вечер.

Донья Белен слушала, устало покачивая головой.

– О, кровь господня! Я знала, что он дурак, но не знала, что настолько, и что дело так безнадежно.

Я деликатно промолчала.

– Он дурак не потому, что влюблен по уши. С кем не бывает, и с ним не впервые… хотя, кажется, впервые он заходит так далеко в глупостях. Он дурак потому, что совсем не знает людей и, самое главное, знать не хочет.

– Да, – отозвалась я, – иначе он давно бы вас оценил, сеньора. Вы намного умнее его.

– Дурочка, мужчины, наоборот, не терпят ума у женщин. Он думает, что я верю тебе не от ума, а от глупости… хотя, право, не знаю, почему я поверила, что ты мне говоришь правду.

И, переменив тему разговора, ставшего слишком тягостным, внезапно сказала:

– Ярмарка в Матансас через неделю. Завтра в усадьбу должен приехать конюший – обсуждать с хозяином дела.

Я думала, что при свете трехсвечников не будет заметно, как приливает кровь к щекам. Но хозяйка приложила мне руку к коже и обнаружила, что щеки горят огнем.

– Вот теперь, пожалуй, я точно убедилась, что ты не врешь. Не волнуйся, я найду возможность оставить вас наедине.

– Только чтобы об этом не узнала ваша тетушка, донья Умилиада.

– Почему? – хозяйка была изумлена. – Наша вдовушка воды не замутит.

– Это вы так думаете, сеньора. Она меня не любит и будет рада устроить неприятность.

– Почему?

– Уже поздно, сеньора, – может, расскажу в другой раз?

– Нет, сейчас, – потребовала хозяйка. – Все равно после сегодняшнего дня у меня будет бессонница. Принеси графин с кларетом и рюмочку, мне надо слегка успокоить нервы.

Быстренько я слетала в гостиную, осмотрев мимоходом закоулки на предмет наличия шпионов. Но в доме было тихо.

Донья Белен, уже в ночной рубашке, сидела в кресле за низеньким столиком. Взяла налитую рюмочку, поискала глазами и велела подать ее мензурку для капель. Налила в нее вина, протянула мне.

– Садись и давай выпьем.

– Не положено мне так запросто с вами.

– А, брось! Это пока никто не видит. Знаешь ли, многое делается, пока никто не видит. Все остальное шито-крыто, благопристойность соблюдена. Если хозяйка выпьет рюмку со служанкой, это будет еще не самое большое прегрешение на земле.

В конце концов мы обе женщины, обеим нам тошно по милости одного неумного мужчины, который делает нашу жизнь невыносимой. Выпьем за то, чтобы его угомонить – хоть я в это не очень-то верю. Вот так! А теперь выкладывай, что тебе известно про нашу смиренницу.

Тут я и выложила все, что знала. Сначала про Давида и про то, как почтенная дама взревновала. Я старалась передать суть дела как можно деликатнее, но оказалось, что в этом не было нужды. Сеньора хохотала до судорог.

– Ай да вдова! Ай да постница! Ну и ну!

Отдышавшись, велела налить еще.

– Спасибо, Сандра, вот ты меня потешила! Но, знаешь, помалкивай пока. Может, это когда-нибудь пригодится, а пока пусть потешится на склоне лет… пока все шито-крыто.

А, кстати, я вспомнила, как она взъелась на тебя из-за красного платка. Ты, кажется, умнее, чем прочая чернота, не пристало бы верить в эти глупости.

Но я в пять минут убедила сеньору в том, что это не глупости, по крайней мере не совсем глупости. Для этого хватило одного освоенного фокуса со шнурком.

– Так, значит, ты колдунья?

– Ах, если бы! Я еще ничему не успела научиться. Вот Обдулия – думаете, зря ее так уважают и боятся?

– А что может сама старуха?

– Не могу сказать, сеньора. Спросите ее сами, она решит, можно ли вам что-то сказать.

Сеньора долго в задумчивости вертела в руках пустую рюмку. Наконец сказала:

– В конце концов, я не слишком набожна, чтобы видеть в этом что-то ужасное.

Послушай, детка, мне кажется, в этом может заключаться наш шанс – образумить одного скверного мужа… Поговори завтра с Обдулией, скажи, что нам надо бы увидеться.

На том и порешили.

К Обдулии я прибежала на другое утро ни свет ни заря: молочница вставала рано.

Босые коровницы сливали в чаны парное молоко, неприязненно поглядывая на разряженную горничную.

Старуха не стала меня бранить за откровенность с хозяйкой.

– Если ты так решила, значит, имела резон. Я не пойду в господский дом, не хочу я мелькать там. А вот сеньора, если ей надо со мной потолковать, пусть придумает себе дело и заглянет на сыроварню сегодня после обеда.

Факундо приехал незадолго до обеда. Сеньор, переговорив с ним, приказал возвращаться обратно на пастбище – "сбивать табун". Я его видела только издали.

Но донья Белен перехватила конюшего, под предлогом болезни ее верховой кобылы пошла с ним на конюшню и там нашла случай кое-что сказать ему, что касалось меня и его. После этого он уехал, посвистывая, но отъехал не слишком далеко. Когда мы с сеньорой подходили к хижине Обдулии, он поджидал нас в той половине, куда не заглядывали глаза соглядатаев.

Старая молочница добродушно пригласила хозяйку отведать сыра из новой партии – удался ли? В прохладе жилища унганы они долго беседовали вдвоем. Я же нашла себе собеседника за тонкой плетеной стенкой, и нашей беседе покровительствовали все старые и новые боги.

А старуха выспрашивала хозяйку о том, о сем, о значительных и незначительных вещах, о том, чем супруги обычно с посторонними не делятся. Впрочем, супруги Лопес давно уже жили каждый сам по себе на своей половине огромного дома.

– То, о чем ты просишь, не так просто сделать, – сказала наконец Обдулия. – Зелье у лысого готово. Но, как я понимаю, сеньоре надо, чтобы муж снова стал мужем, а не видимостью. Придется и вам обеим для этого постараться.

– Мне нужно добиться своего, – заявила донья Белен решительно. – Я сделаю все, что пойдет этому на пользу.

– Очень хорошо, – ответила унгана. – Эй, Сандра, хватит миловаться! Если хочешь, чтоб вам больше не мешали – иди и слушай, что я вам скажу…

В этот вечер как-то неожиданно заболела Саломе, и в комнатке дежурной горничной, что была смежной со спальней самой сеньоры, ночевать осталась я. Мы почти до полуночи просидели, обсуждая то, что нам сказала Обдулия. А когда в доме все уснули, донья Белен своим ключом открыла решетку задней двери и впустила необъятную черную фигуру.