Поглядишь, каково тебе будет сегодня! А теперь уходи – вместе с дьяволом, которому ты служишь. Убирайся!
Медленно, задом, дон Фернандо попятился к выходу. Натан исчез еще раньше, испарился непостижимым образом, бросив на полу стонавшую девочку. Дверь карцера осталась не запертой.
Вдвоем мы отнесли девчонку в хижину Обдулии – на детской шее было выжжено нечто вроде варварского ожерелья. Перекинувшись парой слов, решили вернуться назад в карцер – мало ли что. Пробираясь садом, услышали в доме переполох и решили, что сеньор опять буйствует. "Уж лучше пусть вымещает зло на посуде, а не на людях…" Так и заснули под доносящиеся крики, на полу, не раздеваясь.
Наутро, опять до рассвета, пришел Давид и сообщил, что дон Фернандо пытался повеситься… Слава богу, что майораль остался ночевать в доме. Обнаруживший хозяина в петле Маноло только орал благим матом и не хотел до него дотронуться, не то что помочь. Тонкий шелковый шнур был зацеплен за крюк от разбитого накануне канделябра. Сеньор отбросил ногой низенькую скамеечку, но веревка оказалась длинновата, к тому же эластичный шелк слегка растянулся, и незадачливый удавленник, то ли опомнившись, то ли протрезвев, какое-то время стоял на пальчиках, в позе балетного танцора. Едва Давид перерезал шнур, он рухнул как сноп. Тогда-то и поднялись шум и суета, услышанные нами в саду.
– Не знаю, что будет сегодня, – мрачно заключил мулат. – А вы покороче прикусите языки, негры.
День прошел, против ожидания, тихо. Сеньор весь день не брал в рот ни капли, ни с кем не говорил ни слова. После обеда снова велел нас с Мухаммедом запереть, но на этот раз почему-то в моем жилище. Потом велел подать коляску и уехал в Карденас в сопровождении Давида, который бросил все дела и не оставлял племянника ни на минуту одного. Вся усадьба вздохнула спокойно до самого вечера.
Вечером вернулся: оказалось, он пробыл полдня в церкви, молился и простоял два часа на исповеди. Дворня только ахала: "ну и ну!" Однако богу богово, а нас не выпустили. С нами под замком оказался малыш Энрике – без вины виноват. Хозяин про нас словно забыл, и Давид на свой страх распорядился относить нам еду с кухни. Положение было пренелепейшее.
Так прошло четыре дня.
На пятую ночь нашего домашнего ареста явился Факундо. Он получил мою короткую записку: "Произошла много неприятностей. Не задерживайся, когда закончишь дела".
И на обороте – почерком управляющего: "Возвращайся как можно скорее, постарайся приехать незаметно и найди сначала меня". Конюший наскоро постарался закончить все дела, отказался от нескольких выгодных лично ему сделок, требовавших промедления, и сразу же пустился в девяностомильную дорогу. Давида поднял с постели и выслушал его рассказ с горечью, гневом, удивлением: казалось все передумал во время пути, но такого не могла прийти в голову. "Святое небо, он спятил совсем! Зачем ему делать то, что для самого как острый нож!" – "Гром, у него тут единственный резон. Он думает, что ты бросишь девчонку после того, как он уложит его под лысого, тогда ее легче будет обратать". – "Вот так…" – "Сынок, рассчитывают на твою глупость. Не будь же дураком". Факундо изумился. Обращение "сынок", обычное среди цветных, совершенно неожиданно было из уст майораля, человека, чья работа не допускала никакой фамильярности. "Я пойду туда", – произнес Гром, поднимаясь". Майораль не забыл прихватить с собой пистолет.
Как ни тихо щелкнул замок, этот звук нас разбудил. Мы не знали, кто придет, потому-то таким облегчением было услышать приглушенный голос мулата: "Натягивайте штаны, бездельники, это не проверка". Правда, на огромной кровати мы спали одетыми. Присутствие мужа я угадала по неистребимому запаху и хотела вскочить ему навстречу, но Давид велел мне сидеть смирно, а Факундо – зажечь свечу.
Когда затеплился огонек, стало видно, что майораль держит руку на поясе с пистолетом.
Гром это заметил.
– Не бойся, Давид. Драки не будет.
Он протянул арабу руку ладонью вверх, и тот коснулся ее своей ладонью. Давид предупредительно кашлянул:
– Если у вас дело обойдется миром – я пойду посмотрю, все ли спокойно. Скоро вернусь.
– Гром, ты все знаешь?
Невидимо усмехнулся в темноте:
– Что-то вы не больно усердно исполняете хозяйский приказ, как я погляжу.
Мухаммед шуршал в темноте, скручивая сигарку из маисового листа:
– Лишь дурак усердствует, если рядом нет надсмотрщика.
– Конечно; да только не в этом деле. А может, тебе понравилась моя жена? Или была неласкова? А, Мухаммед?
– Я не посмотрю, что ты выше меня на голову, – отвечал тот, – и дам тебе по шее, Гром. Ты не любишь, когда бьют лошадей? Ты не видел, как отделали девчонку Луисы? Все за наше неусердие, брат. Давиду нет корысти врать, спроси у него еще раз, если не веришь.
– Значит дело в одном хозяйском приказе?
– Похоже, ты на меня в обиде. Хорошо, ты имеешь на это право. Хозяин знал, что делал. Давай, взбеленись – он этого-то и ждет. Или, может, он думал, что ее от меня будет тошнить, и она попросится в господскую опочивальню. Может, ее и тошнило, но к нему она не пошла.
Факундо со странной не злой насмешкой в голосе спросил:
– Милая, тебя сильно тошнило от этого умника?
– Меня тошнит только от дураков, – ответила я.
– Значит, нет? Ну, стало быть, сеньор здорово прогадал. Кабы еще я при этом не остался бы в дураках -совсем было бы хорошо. За девчонку Луисы или за кого еще…
Но только я на самом деле дурак и не люблю, чтобы зря били лошадей и девчонок.
Лысый олух, ты чего улегся с краю, как бедный родственник? Вздумай сеньор проверить лодырей, что бы ты ему сказал?
– Что даже племенному жеребцу нужны передышки, а уморить такого одра, как я…
– Нас давно не проверяли, – вмешалась я, – с тех пор, как заперли сюда. А он ведь тоже живой человек, можешь представить?
– Да уж, – деланно отмахнулся Факундо. – Одним разом больше, одним меньше – теперь-то что?
– В таком случае, – заметил араб, – прибереги мне раз-другой до более подходящего места и времени…
Ей-богу, мы по достоинству оценили эту скользкую шутку и давились хохотом, когда вернулся Давид.
– Эй, негры, дернул меня черт связаться с вами, впору плакать, а вы ржете, как лошаки!
Вопрос – что делать – оставался непростым. Сообщать сеньоре, что на самом деле произошло в усадьбе в ее отсутствие, было бы опрометчиво: волновать женщину в ее положении? Давид сказал, что напишет нечто безобидное – вроде, ребенок выздоровел, не хочет ли сеньора меня забрать к себе? А пока Факундо должен был появиться наутро пред хозяйские очи. В его присутствии дон Фернандо присмиревал.
Утром застучали копыта со стороны большой дороги. Конюший явился на доклад с кошелем и бумагами. Сеньор слушал невнимательно и наконец перебил:
– Ты знаешь, что у твоей жены сейчас гость?
Тот пожал плечами, сделав вид, что не заметил ничего особенного: гость, ну что?
– Он зашел к ней как-то вечерком, и Давид их застал и запер. Хочешь взглянуть?
– Отчего же нет, если вы скажете, – отвечал Факундо. Его рябоватая физиономия могла при необходимости стать совершенно непроницаемой; Такую-то рожу он и состроил под беспокойными глазами дона Фернандо.
Он самолично открыл дверь и пропустил конюшего вперед, ожидая сцены.
– А, лысый! Как тебе спалось в моей постели?
– Хорошо, но мало, – отозвался араб, – я бы и дальше не против.
– Ишь, разлакомился! Пошел, пошел отсюда к своим коровам.
Мухаммед поспешил наружу, но дон Фернандо остановил его жестом:
– Ну и красавца выбрала твоя недотрога!
Но Гром молча переводил взгляд с хозяина на пастуха, и в этом взгляде ясно читалось: что один, что другой – какая разница? Дон Фернандо покраснел от этого сравнивающего взгляда и не вытерпел, поторопился уйти.
Я рассказала мужу все, как было – и то, что он узнал бы от других, и то, что он мог бы узнать только от меня. Я не видела смысла что-либо скрывать. Он скрипел зубами и молчал. "Ревнуешь?" – "Нет, хотя стоило бы. Это судьба! Сколько нагадала тебе старуха и кто будет следующий?" "Почем я знаю!" – "А знаешь, лысый прав. Нет другой такой отравы. Но только эта чаша моя, кто бы к ней не прикладывался. Я знал, что связался с дочерью кузнеца".