Наша тяжелая поклажа сразу привлекла внимание людей, у которых только и было одеться, что подпоясаться. По правде, большей рвани я в жизни не видела. (Меня немало потешило, что женщины – и старуха, и Долорес, и еще одна – Эва – носили штаны. Не одной мне пришло в голову, что юбка в лесу помеха.) Куманек посоветовал не скаредничать – дешевле обойдется, и я отдала Пепе немалую часть запасов, чтобы он одел самых оборванных по справедливости.

Порядки в паленке были суровы, но не чрезмерно. Больше всего это напоминало житье рода или деревенской общины в Африке, а поскольку почти все то житье хорошо помнили, то и принимали легко.

Мы мечтали о другой жизни… хотя теперь, из такого далека, не могу худым помянуть те годы. Дни текли мирно и дружелюбно, в заботе о пропитании, хлопотах с малышом, с вечерней болтовней у костра. Мужчины ходили на охоту, но редко выбирались в обитаемые места – разве что наворовать табака с плантаций в долине, либо подбирать, что плохо лежит. В тех местах гуахиро не водили дружбы с беглыми именно из-за постоянного воровства, потому что одиноко лежащие крестьянские усадьбы гораздо чаще подвергались набегам, чем хорошо охраняемые имения.

Факундо ждал, что я нарожаю ему сыновей. Но я почему-то больше не беременела, и Пипо оставался единственным и любимым. Отец в нем не чаял души. Он рос на полной свободе, Филоменито, в безопасности и компании таких же, как он, лесных детишек.

Но лучшим другом и ангелом-хранителем был Серый, его молочный брат. Конечно, Серый вырос гораздо раньше, чем Пипо вышел из младенчества. Это был огромный, широкогрудый, остроухий, горделивой осанки пес, наделенный собственным достоинством и редким умом.

Он слушался только нас с Факундо и понимал без слов. Он сопровождал Факундо в вылазках в обитаемые места и не раз отвлекал внимание хозяйских собак, давая возможность уйти Грому и тем, кто с ним случался. Он мог в одиночку свалить оленя венадо. Он гнал стадо диких свиней прямо на копья охотников, заворачивая их по дуге. У многих собак в крови гнать дичь на человека; но Серый мог теснить кабана-одиночку до тех пор, пока тот не сваливался в яму-западню, а затем шел в паленке за кем-нибудь из нас. Он ловил уток в зарослях. Он выскакивал из воды, пугая сидящих на берегу черепах, так что они кидались в глубь суши, где он мог их схватить, либо, если добыча попадалась крупная, подозвать кого-то из нас. Он иногда исчезал на несколько дней, заслышав лай хибарос из соседней долины, но неизменно возвращался – со следами трепки на шкуре, но не потерявший самоуверенности.

– Серый великий унган среди своих, – говорил Факундо. – Он слишком много впитал с твоим молоком, чтобы остаться просто собакой.

Ибо Данда говорил, что Серый – воплощение священной собаки Нкита; как бы там ни было, я считала его своим приемным сыном.

Дурень, старый верный Дурень поседел, но был еще бодр и носил по горам и долинам двести с лишним фунтов, которые весил его хозяин, по-прежнему легко. А сам Гром ничуть не изменился за эти годы, по-прежнему предпочитал верховую езду пешим прогулкам и не давал коню застаиваться.

Я примеряла последнее оставшееся платье перед тем, как распороть для переделки, и обнаружила, что его можно ушить в боках на добрых два дюйма: так я похудела.

Впрочем, мне тогда было мало дела до того, как я выгляжу.

Я постепенно осваивалась в лесу, перенимая от мужа хитрую науку бродяжничества.

Я научилась ездить верхом с седлом и без седла, разводить костер в любую сырость, прорубать мачете дорогу в зарослях, узнавать съедобные травы и коренья, определять направление по солнцу, звездам, по мху, по полету птиц; научилась красться бесшумно и видеть в темноте. Факундо брал свое за те времена, когда он не мог оградить меня от бед. В лесу он был хозяин.

День сменялся ночью, засуха дождями. Жизнь была, в общем, однообразной. Этот паленке не трогали много лет. Население менялось: умерла старуха Фелисата, родилось двое детей у Долорес и трое у Эвы, кое-кто ушел бродяжить в одиночестве, а другие пришли со стороны.

Одно лицо среди вновь пришедших мне показалось знакомо.

Молоденький очень светлый мулат, необычайно красивый: нежное лицо с правильными чертами, большие глаза, пухлые розовые губы, стройная юношеская фигура. Руки без мозолей, но подушечки пальцев исколоты иглой, – признак, по которому безошибочно можно определить портного. Я долго смотрела на него, пытаясь вспомнить, откуда же я его знаю, пока эти следы на пальцах не подсказали.

Звали парня Ноэль, по кличке Кандонго. Придя, он вел обязательный разговор с Пепе, но потом я его перехватила будто невзначай.

– Эй, приятель, давно ты сбежал от сеньора лейтенанта?

– Он уже капитан, – ответил парень, тараща на меня глаза.

Он меня не узнавал до тех пор, пока я не припомнила ему обстоятельства нашей встречи.

– Когда ты ходил в юбке и носил веер, тебя звали Линдой. Как это ты переоделся опять в штаны? Помнишь, как сидел с опахалом у моей постели?

Парень с испугу побледнел.

– Только не говори об этом здешним! Я совсем не хочу найти тут то, от чего сбежал.

– Так от чего ты сбежал-то? Кажется, дон Федерико тебя любил и жаловал.

– Дон Федерико любил и жаловал, а мне от этого было некуда деться. Из Гаваны не очень-то сбежишь. Да только дон Федерико женился, и всех таких, как я, и таких, как ты, разослал по разным имениям. Меня отправили в инхенио в Вилья-Кларе. А там управляющий – того же поля ягода, и сало невмоготу. Сбежал портняжка!

Слоняюсь по лесу уже полгода.

Я успокоила мулата, пообещав держать язык за зубами; но себе зарубила на носу покрепче неожиданную новость. Это была всем новостям новость! В порошок можно было стереть сеньора капитана, стоило только это известие обнародовать в его кругу. Содомский грех считался чем-то невыразимо порочным в силу своей противоестественности. Однако подверженные ему находись всегда. На мой взгляд, это что-то врожденного уродства.

Но по некотором размышлении мы с Громом пришли к выводу, что проку нам в новом обстоятельстве никакого. Да, всегда болтают о ком-то слуги и негры. Но чтоб уничтожить кого-то, надо, чтоб о дурной склонности узнали соседи, сослуживцы, приятели по карточному клубу, ближайшие лавочники, начальство, священник. Важна огласка, и даже если поп в том же самом грешен, он всегда прочтет надлежащую проповедь. А негры – что негры! На чьем хвосте может приехать подобная весть в богатые особняки Гаваны?

А самое главное, какой смысл был нам топить человека, нам совсем не враждебного?

По крайней мере в прежние времена, когда мы ничем перед жандармской управой не провинились. В какой-то момент мы даже усомнились, особенно из-за привязанности дона Федерико ко мне, а не врет ли портняжка. Но только на момент. Подумали, перебрали все подробности – нет, не врет. И махнули рукой: пусть его жена перевоспитывает, если сумеет, а нам дела нет.

Это было на второй год после нашего прихода в паленке.

Так вот все и шло, своим чередом, пока однажды февральской ночью спокойствие не было прервано.

Разбудил меня Серый. Без церемоний стащил одеяло и, поскуливая взволнованно, метнулся к двери. Он звал, и мы с Факундо, не медля минуты, оделись и пошли за ним следом, мимо дозоров, вниз по ручью, туда, где он впадал в речку на расстоянии примерно мили от нашего жилья. Быстро и уверенно пес привел нас на каменистый мысок у слияния двух потоков, где мы обнаружили ничком лежащее человеческое тело. Перевернули его – звякнули о камень кольца кандалов. В кромешной темноте безлунной ночи не было различимо лицо. Но потому, как метался и юлил обычно сдержанный Серый, я поняла, что это кто-то из своих.

Свои были все в сборе. Кто же это?

И тут Гром ахнул:

– Да никак куманек! Жив, бродяга!

Он действительно был жив, хотя без памяти. Факундо поднял, как пушинку, исхудалое тело и на руках отнес наверх, в поселок, который уже проснулся: беглые спят чутко.

Так вернулся в паленке Каники. Мы говорили потом "до прихода Каники" или "после прихода Каники", как образованные господа говорят об истории до нашей эры или после рождества христова. Что поделать, у каждого своя отметина в жизни.