Все было кончено в несколько минут. Связать оставшихся стражников, забить им кляпами рты тоже много времени не заняло. Сеньорита бегала глазами по сторонам, и в руке у нее был кинжал – очень тонкий, с лезвием, извивающимся, как след змеи. Вид у нее был такой, словно она готова заколоть себя, но не сдаться. Виду этому я знала цену и подошла к ней, даже не перезарядив пистолет. Протянула руку и сказала:

– Дай!

Сверкнула глазами, выругалась как шлюха и отдала.

Лентами с ее же платья стянула ей руки и завязала рот.

Каники тем временем приказал неграм убираться в загон:

– Эй, вы, пошевеливайтесь! Вам придется посидеть натощак, потерпите, если хотите, чтобы шкуры остались целы.

Его узнали. Не потому, что знали в лицо – так далеко он не заходил, зато доходили слухи. Его имя так и шуршало в толпе, за которой он запер тяжеленные двери.

Мы вскочили на коней. Солнце касалось краем зарослей кустарника на склоне горки.

Через седло у Каники мешком висела владелица усадьбы Вильяверде, где мы пробыли незваными гостями минут десять в общей сложности.

Отдохнувшие лошади взяли в галоп. Пересекли плантацию тростника, въехали в заболоченный лесок в пройме ручья, притока Дамухи, еще засветло успели проехать милю вверх по течению, но с наступлением темноты выбрались на берег, потому что болото кишело крокодилами.

Сзади было тихо. Может быть, кто-то и слышал перестрелку, но к стрельбе в Вильяверде соседи уже привыкли, а потом пока еще распутают следы… Мы решили не останавливаться до самой пещеры и прибыли туда в середине следующего дня.

И мы устали, и лошади измучились, когда наконец водворились в свое подземное убежище. Сеньорита в полуобморочном состоянии сидела на седле у Филомено. На круп коня переместить ее было нельзя, свалилась бы, так что куманек был вынужден придерживать ее одной рукой за талию, поминутно отмахиваясь от завитых волос, лезших в лицо. Почему-то он не догадался обрезать их ножом, а я почему-то не напомнила.

Только в пещере мы наконец смогли рассмотреть как следует пойманную пташку. Ей развязали руки, сняли тряпки с лица и привели в чувство холодной водой.

Совершенно заурядная блондинка лет тридцати пяти, не толстая, но в теле, не красавица и не урод – так себе на внешность. Странное выражение на лице – смесь страха и высокомерия.

– Что вы будете со мной делать? – спросила она. – Я голодна и смертельно устала.

– Мы тоже, – отвечала я не без юмора, – поверь на слово, не меньше твоего.

Мужчины с любопытством прислушивались к разговору – один распаковывал седельные сумы, другой разводил костерок, третий укладывал на место сбрую с расседланных лошадей.

– Вы не посмеете меня убить! Если бы вам надо было меня убить, вы бы это сделали еще в Вильяверде.

– Почему же не посмеем? – спросила я. Тут она вспылила и ответила даже с придыханием:

– Потому что ни одно вонючее черное животное не посмеет поднять руку на белую женщину благородного происхождения. Потому что вы знаете, что вам за это будет, собачьи отродья.

– А знаешь, – сказала я, – я уже отправила на тот свет одну благородного происхождения даму.

– Почему же ты не убила меня сразу? – спросила она запальчиво.

– Чтобы твоя смерть не оказалась слишком легкой… донья Мария де лас Ньевес.

Кажется, больше всего ее испугало то, что мы знаем ее имя.

– Я не сделала ничего плохого ни тебе, ни твоим товарищам! – возразила она, запнувшись.

– Это, пожалуй, так… Фермину, бедняжку, с того света не вернешь. Но тут недалеко есть кто-то, кто вместо собаки вцепится тебе в горло. А если мало покажется – съездим в твое имение и привезем еще человек пяток. А мы – что ж… нам ты ничего плохого не делала.

Легли отдохнуть и свистнули Серого, чтоб караулил пленницу. Мне что-то не спалось. Проснулась от солнца, что к концу дня проникало в пещеру через щели – чем ниже светило, тем светлее было в нашем укрытии. Спали мужчины, спал Серый, намаявшийся не меньше нас, спала на тощей травяной подстилке донья Мария де лас Ньевес. Теперь у нее был еще более жалкий и непрезентабельный вид – волосы слиплись, кожа серая, от румян и белил не осталось и следа. Как-то даже не верилось, что это невзрачное существо может быть так жестоко. Приказать бить плетьми сотню ни в чем не виноватых людей, в том числе детей, ведь даже шести-семилетние получили столько же, сколько взрослые. Почему? Ни один плантатор в своем уме не станет портить рабочих и озлоблять их против себя. За что она казнила страшной смертью негритянку, виноватую лишь в том, что ее троюродный наплевать, родственник, которого она знать не знала, любил с ней спать? Мне казалось, причина была в том, что Фермина, несмотря на ее черноту, была избрана мужчиной, а донью Марию де лас Ньевес мужчины обходили стороной. А что старые девы, как английские доги, с годами становятся все свирепее – об этом я и раньше слышала.

Тем более что закон этой страны позволял одной женщине отдать другую на собачий корм. Говорите, господа, о гуманном девятнадцатом столетии…

Я думала: надо, чтобы она на своей шкуре почувствовала; что такое быть в полной власти того, кто тебя ненавидит.

А потом она должна умереть.

Проснулся муж и сказал:

– Что-то у тебя в глазах черти пляшут.

Я рассказала ему, о чем думала. Он всегда меня понимал, хотя иногда не сразу.

– Может, выдать ее замуж? – наморщил он нос.

– Хочешь взять второй женой? – поддела я его.

На его лице изобразился комический ужас.

– Только не эту! Лучше скажи куманьку, он знает уже толк в блондинках.

– Нужна ему такая…

– Ну тогда жени дядю. Э, Идах! – толкнул его ногой. – Вставай, жениться опоздаешь!

Идах отнесся к делу серьезно.

– Подобреет? Вряд ли! Она вся пропиталась злостью. Из нее злость надо выбивать, как из циновки, что долго лежала у порога.

От нашего разговора проснулась пленница – спросонок вытаращила глаза, не поняв, где находится, вскочила, но тут же опустилась назад. Она так и сверлила нас глазами, переводя их с одного лица на другое.

– Жениха выбирает, – проворчал Факундо.

Проснулся Каники и спросил, о чем мы – он не понимал лукуми. Факундо объяснил – в его объяснении было больше неприличных жестов, чем слов. Куманек ответил:

– Делайте что хотите. Лишь бы сладко не показалось.

– Кому? – спросил неугомонный Факундо.

Каники был что-то невесел – но и он улыбнулся.

Эту ночь решили провести в пещере: кони не отдохнули после долгой скачки.

Сеньорита тем временем осмелела. Увидев, что ее не убивают не сдирают кожу живьем, она обрела необыкновенную разговорчивость. Она стояла на коленях перед Филомено, безошибочно определив в нем старшего; она клялась, что больше руки не поднимет ни на одного негра, что осыплет нас золотым дождем, что сделает что угодно, лишь бы отпустили.

– Скажи это тетке Паулине, – ответил он наконец, – если она тебе поверит, может, и я подумаю.

Тогда она завыла и упала в ноги. На сочувствие Паулины она не рассчитывала.

– Крокодил заплакал, – сказала я. – Расскажи, почему ты бешеная хуже собаки?

Ты из нищеты попала в богачки и сразу стала рубить сук, на котором сидела. У тебя весь доход с имения уходил на то, чтобы прокормить собак и стражу. Ты убила негритянку, которая стоила хороших денег. Ты вообще-то в своем уме?

Тут она вскинулась дикой кошкой и, забыв о том, что только валялась в ногах у симаррона, стала шипеть и браниться. В три минуты мы услышали столько о похоти и извращенности черной расы, совращающей белых праведников, что я окончательно уверилась в своей догадке.

– Анха! Значит, какая-то цветная все же увела у тебя жениха, оттого ты взбесилась. Что ж, дело поправимое. Видишь вот этого красавца? Это Идах, и он готов на тебе жениться хоть сейчас. Но уж если этот тебе не хорош – можешь поехать с нами в паленке, там холостых много. Э? Говоришь, похотливые? А ты не похотливая? Если бы ты вовремя завела любовника, не стала бы людоедкой.