Я огрызнулась:

– Я-то негритянка, а тебя вот делал китайский портомой, и негритянского у тебя – колер один и только.

– Не только, кума, не только – видишь, волосы овчиной и нос курнос… а мы, негры, всегда так: думаешь про то, что сегодня, потому что если думать про то, что завтра, такая жуть возьмет, что хочется плюнуть и вовсе ни о чем не думать.

– На том и попадаемся, – в тон ему отвечала я. – Федерико Суарес обо всем подумал, наверное.

Каники забыл про сигару, погасшую в пальцах – дорогую, захваченную, видно, с Тринидада. Потом сказал:

– Около Касильды в одном инхенио живет мандинга – немного постарше меня. Он родился на корабле, когда его мать везли сюда. Он сбегал раз двадцать, если не больше. А знаешь, куда он бежал? Всегда на восток, пока не кончалась суша, а потом заходил в воду, насколько мог, и смотрел в ту сторону, где Африка. Там его и ловили, из раза в раз – в окрестностях Пунта-Галета, и всегда по шею в воде.

Может, он и сейчас там мокнет. Дурак? Конечно, дурак. Только все мы дураки – каждый на свой лад, и все хотим чего-то, что нам не по зубам. А чтоб от этого не мучиться – живи по-негритянски; как трава: день прошел, и ладно.

Смеркалось, пора было собираться. На том и прекратили беседу с куманьком. Я не раз вспоминала ее потом и думала всегда: ах, Каники, чертов негр, жил бы сам так, как мне советовал, – может, тоже дожил бы до старости. … Переход прошел гладко, через дорогу перебрались без шума и замели за собой следы. Некованые копыта не гремели, конские храпы замотали тряпками. К побережью добрались до света и расположились в зарослях. Низменный лес был чащобой непролазной: кошехвостник, кардо, оруга, низкорослая гуира и прочная дурнина.

Наутро из этой дурнины осмотрели канал. Уже всего у маяка, но там люди. Хоть и полторы калеки, но все же лучше на глаза не попадаться. А вот в миле от маяка было местечко шириной шагов в триста, со спуском на этой стороне, удобным подъемом на той – Каники, плававший как рыба, не поленился проверить. Можно было переправляться вплавь на лошадях, потому что акулы в это узкое место не заплывали. Но плавать умел мало кто, большинство просто боялось воды. Решили связать несколько маленьких плотиков и выстругать хоть что-то напоминавшее весла.

Управились с этим быстро и стали ждать ночи, самого глухого часа.

Но только мы этого часа дождались и хотели спускать плотики на воду – послышались плеск воды о борта, шум перекладываемого руля, приглушенные голоса команд. Все попрятались по кустам, а большая барка – шагов в двадцать пять в длину – причалила ровно к тому месту, где мы собирались спускаться. Люди на ней ловко и умело ошвартовались о каменные зубцы в крошечной бухточке, едва вмещавшей развалистый корпус.

На палубе было трое, судя по голосам.

– Чтобы к полуночи – как шлюха с танцев! Если нас в этой щели застанет отлив, мы не пробьемся в лагуну до завтрашней ночи.

– Чертовы негры! – добавил другой. – Из-за них честному контрабандисту лишние хлопоты.

– Я быстро, – сказал третий. С кормы послышался плеск – спускали на воду ялик.

– Не думаю, чтобы их пришлось долго уговаривать. Спусти-ка мне дюжину красного, Хорхе. Мы же не те, кого они ждут.

Ясно, что ждали нас, а не контрабандистов – эти всегда везде проныривали. Ялик отплыл, едва слышно поплескивая веслами. Двое оставшихся покуривали у борта, огоньки их сигар в безлунной ночи горели так близко, что, казалось, рукой подать – только протяни ее с невысокого берега. Когда испанцы затягивались, во вспышках были видны руки и лица. Они вполголоса переговаривались и никуда не торопились.

Сзади послышалось какое-то шевеление. Свись, свись! Оба контрабандиста упали на палубу. Спрашивать не приходилось, и так знала, кто постарался. Попрыгали вниз, Каники – первый. Пошарил где-то и бросил на берег дощатые сходни.

– Живо, заводите лошадей, сами лезьте. Время, негры! Поторапливайтесь.

С гор тянул теплый ветерок, сразу зашевелил и расправил косой парус, поднятый Каники. Под тяжестью людей и лошадей суденышко огрузло едва не по самый палубный настил, неуклюже, боком выползло из укрытия. Я стала к рулю – я хотя бы имела представление о том, как это делается. Филомено поправлял парус, тихо указывая мне, в какую сторону и на сколько перекладывать румпель. Он единственный знал, как управлять парусником. Остальные тянули снасти по его команде. "Ну, негры, сейчас на ту сторону, – и в кусты. Там – трех миль не пройти – начинается такая чаща! Раньше утра нас искать не станут, а к утру – ищи нас!" Мы до середины пролива не доплыли, как откуда-то снизу, как из преисподней, раздался приглушенный трюмными переборками дикий вопль:

– Слушайте, негры! Тут такое! Что тут есть!

Топоча, все хлынули вниз, и вопли стали громче. Я не могла отойти от румпеля, но Факундо появился сзади меня, едва не рыча.

– Это беда, – проговорил он. – Там выпивка, раньше, чем мы причалим к берегу, они все будут в стельку пьяны. Идах, старая каналья, тоже машет бутылкой и глотает из горлышка.

Парус заполоскал, и некому было привести его к ветру. Суденышко дрейфовало в узком проливе. Снизу слышались смех, визг, звон разбитого стекла. Захмелевший сброд хлынул на палубу с богатой добычей. Крышку люка оставили открытой, и из нее пробивался огонек свечки, при свете которой дуролом Данда разглядел нечаянное богатство.

– Эй, негры, – окликнул компанию Каники, – уже хороши? Приготовьтесь высаживаться, приплыли. Бросайте бутылки, на берег – и ходу. И не засните под кустами, пьяная рвань. Ни с одним не буду нянчиться.

– Почему это ты тут раскомандовался, китайский ублюдок? – спросил Кандонго голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Никого не было видно с темноте, – одни фигуры очерчивались смутно, и узнать спорящих можно было лишь по голосу.

– Потому что я умнее тебя, придурок, – отвечал Каники невозмутимо.

Удар, шум драки, возгласы, ругань, свалка. Факундо бросился в гущу, отвешивая оплеухи направо и налево. Я переложила руль так, что барка встала вдоль канала.

Парус опять заполоскал. Пепе пытался образумить кого-то. "Вы что, с ума посходили?" – куда там! Я бы с удовольствием перестреляла недоумков, но вот стрелять-то и нельзя было из-за близости поста. Даже приглушенный шум и возня могли быть слышны на маяке – по воде ночью звук идет далеко и чисто. А хлопок моего "лепажа" прозвучал бы как пушечный гром. Между мной и мачтой храпели, переступали ногами испуганные кони, которых никто не придерживал за уздечки и не успокаивал. Внезапно один из них, буланый красавец, взятый из губернаторской конюшни в Сарабанде, прыгнул с борта и с плеском, фыркая, поплыл к тому берегу, который мы оставили. За ним – еще несколько, барка накренилась и черпнула бортом. Оставшиеся кони били копытами и готовы были кинуться туда же.

Посудина грозила опрокинуться, и это испугало охмелевшие головы. Снова по команде Каники кто-то успокаивал лошадей, кто-то тянул снасти. Мы давно уже миновали место, где собирались причаливать. Барка стояла кормой почти точно по ветру и ходко, устойчиво шла к устью пролива, в сторону открытого моря.

Под легким северо-восточным ветром мы проскочили канал по высокой приливной воде.

Когда растаяла в темноте черная кромка берега, Филомено распорядился еще раз перекинуть снасти и руль – и барка по плавной дуге повернула вправо, на запад.

Ветер усилился, перегруженное судно тяжело шлепало с одной длинной, пологой волны на другую.

Откуда-то сзади поднимался серп молодого месяца.

Каники велел закрепить снасти и подошел сменить меня на руле. Вертевшегося рядом Пипо послал зажечь сигару от свечки, догоравшей в трюме. Там шумели голоса и мелькали тени: на смену одной опустошенной бутылке откупоривалась другая.

– Кто сказал, что на воде нет следов? – спросил куманек. – За нами, например, тянется след из вереницы пустых бутылок.

Вздохнул, затянулся вкусно пахнущим дымом.

– К утру, если доплывем благополучно, придется спускать их на берег, как дрова.