Затем все они уселись за длинный стол, накрытый на воздухе, и пока на очаге жарились солидные куски свинины, несколько женщин разносили им хлеб и острый местный сыр.

— А вот и главное угощение, — провозгласил Гиль, когда на столе появились большие зеленые бутылки и рюмки, объемом больше напоминавшие стаканы.

— Э-э! Уж не вино ли это? — подозрительно спросил американец Хэнк, явно не одобрявший алкоголя.

— Нет, это всего лишь сидр, — усмехнулся Гиль, — местного разлива. Но крепкий. Вся штука в том, чтобы пить его вот так, — он поднял откупоренную бутылку над головой, взял в другую руку бокал и, не поднимая его над столом, с поразительной точностью направил в него лившуюся из бутылки струю. — А затем вы пьете все это одним залпом.

Дешевая показуха, возмутилась про себя Корделия. В глубине души она надеялась, что трюк не пройдет, и он выльет сидр на себя. Но долгий опыт сказывался: не пролив ни капли. Гиль наполнил бокал, а затем поднес к губам и единым духом осушил его.

Естественно, все захотели последовать его примеру. У некоторых получилось, у других — нет, но в результате за столом воцарилась веселая атмосфера. Вскоре появились новые бутылки, и веселье достигло апогея. С улыбкой наблюдая за всем происходящим, Корделия не хотела сама испробовать трюк с сидром. Она знала, что он у нее не получится, и не собиралась выглядеть смешной в глазах Гиля.

— Это обязательный ритуал, — прокричал ей Гиль в самое ухо, так как за столом царил невообразимый шум. — Вы не получите посвящения в скалолазы, если не пройдете его.

— Что поделаешь, — отмахнулась Корделия, — я не захватила с собой запасной одежды. Я ведь обольюсь с ног до головы, а я не желаю, чтобы при возвращении в Кастро Урдиалес от меня несло, как от дюжины алкоголиков.

— Ничего не случится, если вы сделаете все так, как советует дядюшка Гиль, — воскликнул он, одновременно придвигаясь к ней вплотную. Одной рукой он крепко обнял ее за талию, другой поднял ее руку, вложив в нее бутылку. Возьмите бокал вот так, крепко держите его и плавно опускайте горлышко бутылки, чтобы струя текла медленно.

Корделия почувствовала, что не может пошевелиться. Все в ней сжалось и сосредоточилось на сильных пальцах, сжавших кусочек спины, откуда по всему ее телу распространялись волны тепла. Она постаралась не замечать его объятия, внушала себе, что он просто демонстрирует ей, как следует наливать сидр, однако каждый нерв, каждая клеточка ее тела ощущали безумное, потрясающее наслаждение, разливавшееся от затылка до дрожавших ног. Она чувствовала, что стоит ей шевельнуться, и она рухнет, как марионетка, которую перестали держать нити.

Он ведь действительно руководил ею, направив ее руку так, что ни одна капля не пролилась мимо бокала.

— А теперь вам предстоит все это выпить, — объявил ей Гиль, ослабляя хватку на ее талии. Его явно рассмешила ее полная неподвижность. — Не стойте, как Венера Милосская, пейте!

Освободившись от удивительной, завораживающей власти его прикосновения, Корделия глотнула сидра, но сделала это слишком поспешно и сильно закашлялась. Сидр оказался куда более крепким, чем она предполагала.

— Я предупреждал, что эта штука здорово забирает, — рассмеялся Гиль. — А теперь ваша очередь, Мэдж, — он переключил внимание на жену американца-трезвенника, — докажите, что вам удастся не промахнуться!

Корделия изо всех сил старалась участвовать в общем веселье, но то и дело отвлекалась тем, что украдкой бросала испытующие взгляды на Гиля. Сознавал ли он, какое смятение внес в ее душу, думала она с укором. Может быть, его развлекало то, как она дрожала и деревенела при его прикосновении? И если он мог породить в ее сердце эту бурю чувств, не стремясь к этому, что же будет, если он всерьез захочет овладеть ею?

Уже давно она не испытывала никакого влечения к мужчинам. Последний год мысли ее целиком были заняты болезнью отца, а в те редкие минуты, когда можно было отвлечься, она посещала концерты или выставки в компании немногих чутких друзей. А до этого ее душой целиком владела живопись, и у нее никогда не было серьезных романов, таких, когда теряешь контроль над собою. И вот теперь оказаться столь восприимчивой к очарованию человека, которого она знала всего сутки и по отношению к которому испытывала по меньшей мере двойственные чувства — нет, положительно это было безумием. Это наверняка было вызвано воздействием яркого солнца, головокружительно чистого воздуха, всей удивительной и пугающе чуждой атмосферой, которая ее окружала.

Завтра же — назад к привычной цивилизации, пообещала она себе. По поручению Брюса и незнакомых ей Морнингтонов она попыталась вразумить Гиля и скорее всего потерпела неудачу. В любом случае, большего сделать она не в состоянии, так что не стоит оставаться здесь далее. Иначе она рискует потерять то, что, в конечном счете, ценит больше всего и что она всегда умело отстаивала — безмятежность духа.

Корделия проснулась еще до рассвета, разбуженная громким криком петуха. В этой деревне все держали домашнюю птицу, а также свиней и коз, вся эта живность зачастую жила прямо на первом этаже старинных деревенских домов. У большинства также имелись коровы, их то и дело можно было встретить на деревенской улице бредущими на пастбище или обратно в стойло под началом пастуха, вооруженного палкой.

Когда к дружному хору очнувшихся петухов добавилось позвякивание коровьих колокольцев, Корделия поняла, что заснуть ей больше не удастся. Вряд ли бы она заснула и при полной тишине, тек как на нее тут же нахлынули воспоминания о вчерашнем дне: полные величия горы, их безграничный зеленый покой; залитая солнцем деревня; дурманящая крепость сидра. Резче всего вспоминалась властная рука Гиля, лежащая на ее талии, гибкость его тонких пальцев… Она бессильно зарыла голову в подушку.

Вчера она вернулась в свой отель, буквально падая от усталости, напуганная всем тем, что с нею случилось, и в то же время в редкостно хорошем настроении. Она преодолела себя, свою усталость, пробродив весь день по горному бездорожью, где не может проехать ни один автомобиль. Гордость ее была удовлетворена, душа ликовала. Зато все мускулы отчаянно болели: к тому же, несмотря на все принятые предосторожности, на одной из пяток образовался нарыв, кожа на носу обгорела под солнцем, и мечтала она только о горячей ванне. Но превыше всего были гордость и восторг: она прошла по этому трудному маршруту. Как жаль, что с нею не было этюдника.

Впечатления настолько сильно переполняли ее, что сразу же после душа, расположившись в гостиничном номере, она стала по памяти делать зарисовки увиденного ею, торопясь, чтобы воспоминания не утратили свежести. И вот на бумаге появились цветущие заросли, вьющиеся по древним каменным стенам, рвущиеся ввысь горные пики и стаи хищных птиц, зависшие над их склонами… Давно она не рисовала с таким увлечением и самоотдачей и теперь испытывала то же чувство, что пришло к ней после вчерашнего похода: радость преодоления.

— Думаю, что вам следует поесть перед сном, — сказал ей Гиль вчера вечером после возвращения в Ла Вегу. — Что до меня, то я приглашен сегодня на ужин местным полицейским, и мне неудобно отказаться.

— Мы заказали себе ужин в Ла Веге, — вмешался в услышанный им разговор мистер Хэнк. — Так что нам доставит искреннее удовольствие, если вы, Корделия, разделите с нами трапезу Корделия согласилась, и вот, сидя за столом в компании радушных американцев, она слушала их бесконечные истории о путешествиях по всей Европе и о том, что завтра они отправляются посмотреть на горы Сьерра де Гредос, что неподалеку от Мадрида. Она силилась сосредоточить внимание на общей беседе, но мысли ее были далеко: то и дело вспоминала последний разговор с Гилем, состоявшийся перед их расставанием у порога харчевни.

— Завтра вы возвращаетесь на побережье, — сказал он тоном скорее приказным, чем вопрошающим.

Она выдавила из себя вежливую улыбку.

— Вы хотите от меня избавиться? В ответ он улыбнулся как-то задумчиво, быть может, даже грустно.